Сад бабочек - Дот Хатчисон

– Должно быть, я слишком прямолинейна, – ответила я сухо и усмехнулась.

– Да, я понимаю, почему он расспрашивает именно тебя. А что если б он захотел от тебя того же, что и я?

– Думаю, мне следовало бы подчиниться, как вам или Эвери. Разве нет?

– То есть ты подпустила бы его к себе? – Садовник наклонился к моей груди, коснулся губами нежной кожи. – Согласилась бы удовлетворить его страсть?

Десмонд не имел ничего общего с отцом.

Но он оставался его сыном.

– Если вы не велите обратного, я сделаю все, что он попросит.

Он простонал и окончательно стянул с меня платье. Швырнул его на пол, и оно черной лужей растеклось рядом с креслом. Губами и ладонями он заставлял мое тело отзываться на ласки. С этой минуты он не произносил ничего, кроме моего имени. Снова и снова оно раздавалось хриплыми криками в тишине.

Есть свойства – существа без воплощенья, с двойною жизнью… Двойное есть молчанье в наших днях, душа и тело – берега и море. Одно живет в заброшенных местах… [10]

В ту ночь он брал меня снова и снова: в кресле, на ковре, в огромной кровати. Я повторяла все, что могла вспомнить, даже рецепты коктейлей. Но еще задолго до рассвета мои запасы иссякли, и я чувствовала, как яд сквозь раны просачивается в душу. Я привыкла к этому мерзкому чувству, которое охватывало меня, когда Садовник овладевал мною. Но так и не свыклась с болезненной тошнотой, подступавшей к горлу при мысли, что он по-своему меня любит.

Когда Садовник наконец проводил меня в мою комнату, он сел на край кровати и укрыл меня одеялом, убрал волосы с лица и страстно поцеловал.

– Надеюсь, Десмонд поймет, до чего же ты удивительная девушка, – прошептал он, отнимая губы. – Ты бы идеально ему подошла.

Когда он ушел, я поднялась с кровати и встала под душ. Я терла себя мочалкой, пока кожа не раскраснелась, – будто можно было смыть с себя ощущение его прикосновений. В таком виде и разыскала меня Блисс. Проявив неожиданную тактичность, она не произнесла ни слова. Только помогла мне смыть мыло и шампунь, выключила воду и замотала мне голову полотенцем, пока я вытиралась. Позже, когда она расчесала мне волосы и заплела простенькую косу, мы свернулись вместе под одеялом.

Тогда я впервые поняла, почему Блисс раздумывала о том, чтобы броситься со скалы.

Поняла, что оставшиеся несколько лет жизни ничего не стоили даже перед ничтожным шансом на побег.

Впервые за полтора года я почувствовала каждую иголку, вонзавшуюся мне в кожу, словно обрекая меня на это заключение. Я никогда особо и не надеялась, и не поддавалась отчаянию, но чувствовала, как меня душат воспоминания о каждом прожитом дне. Я сделала глубокий вдох, и в голове у меня зазвучал голос Десмонда. Я продолжала дышать, так чтобы Блисс, которая видела меня в таких ситуациях, что другие даже представить себе не могли, – чтобы и она не заметила, до чего же я напугана.

Побледнела душа, и за нею крылья скорбно поникли во прах, ужаснулась, и крылья за нею безнадежно упали во прах, – тихо-тихо упали во прах[11].

Но мои крылья были неподвижны, я не могла взлететь и не могла даже заплакать.

Могла только ужасаться, мучиться и скорбеть.

* * *

Виктор молча выходит из комнаты.

В следующее мгновение к нему подходит Ивонна и протягивает две бутылки воды.

– Звонила Рамирес, – докладывает она. – Состояние у многих стабилизировалось. Но на вопросы они по-прежнему отвечают неохотно, хотят сначала поговорить с Майей. Сенатор Кингсли тоже не прочь с ней побеседовать, она начала обрабатывать Рамирес.

– Черт, – Виктор чешет щеку. – Может Рамирес задержать ее в больнице?

– Ненадолго. Она выступает посредником между сенатором и ее дочерью. Учитывая, какой там сейчас переполох, пару часов она выкроит.

– Хорошо, спасибо. Передашь Эддисону, когда он вернется?

– Ладно.

«Политики – как и служба опеки, – думает Хановериан. – В конечном итоге от них есть польза, но в основном они как заноза в заднице».

Он возвращается в комнату и протягивает Инаре одну бутылку.

Девушка благодарно кивает и отвинчивает крышку зубами – бережет руки. Выпивает половину, после чего ставит бутылку на стол, закрывает глаза и выводит пальцем узоры по поверхности стола, собираясь перед очередным вопросом.

Виктор следит за ее движениями, и внутри у него все сжимается: то, что он принял за бессмысленные узоры, в действительности оказалось контурами крыльев. Она выводит их снова и снова, как напоминание о том, что привело ее сюда.

– Я недолго смогу выгораживать вас, – произносит наконец Виктор.

Она лишь поднимает на него глаза.

– Инара, влиятельные люди хотят знать, что произошло. И они не собираются терпеливо слушать, как я. А я действительно умею слушать.

– Я знаю.

– Хватит ходить вокруг да около. Расскажите то, что я хочу услышать.

* * *

Поведение Десмонда по-прежнему оставалось загадкой для его отца. Парень постоянно бывал в Саду, но не прикасался к нам. Мог разве что подать кому-то руку, чтобы помочь.

Он даже приносил с собой учебники.

Днем я проводила время с новенькой, милым созданием с японской внешностью. По ночам, пока Данелли сидела со спящей девочкой, я поднималась на скалу и наслаждалась иллюзией свободы. Десмонд часто составлял мне компанию. Первое время мы сидели молча, погруженные в чтение. Я уже забыла, каково это, сидеть рядом с мужчиной, не ощущая при этом исходящей от него угрозы. Я не то чтобы чувствовала себя в безопасности, но и страха не испытывала. Иногда мы разговаривали о его занятиях. Но ни разу не заговаривали про Сад или про его отца.

Десмонд не хотел увидеть очевидное, и я, наверное, ненавидела его за это. Садовник не собирался отпускать нас. А Эвери был слишком опасен, чтобы пытаться повлиять на него. Сложно было сказать, имело ли смысл возлагать надежды на Десмонда, но других вариантов я не видела.

Я хотела жить. Хотела, чтобы и другие девушки жили. И мне впервые захотелось поверить в легенду о сбежавшей Бабочке. Хотелось верить, что я смогу выбраться, а не закончить жизнь в стеклянном контейнере или на берегу реки.

А потом Десмонд принес с собой скрипку.

Садовник говорил, что его младший сын занимался музыкой. Я и сама замечала, как задумчиво он перебирает пальцами по книгам, камням, коленям и любым доступным поверхностям. Казалось, Десмонд превращал мысли в музыку, и только так они обретали для него смысл.