Миндаль цветет - Оливия Уэдсли

Она зажгла папиросу и протянула свой портсигар Доре. Через открытое окно слабо долетел гул с Пиккадилли; деревья в сквере были покрыты слоем серой пыли. День был душный; воздух был накален летней жарой.

Темные глаза Ион вопросительно и даже сочувственно остановились на Доре. Лично она считала, что ее намерения были вовсе не так безрассудны. Доре невозможно было при создавшихся условиях продолжать прежнюю жизнь в Гарстпойнте. По тем же основаниям ей нельзя было думать и о замужестве. Должна же была она искать способ, чтобы забыть пережитое и так или иначе устроить свою жизнь!

Тихим и не вполне твердым голосом Дора сказала:

– Дорогой, я уезжаю завтра с Кавини в Париж.

Тони взглянул на нее, потом произнес хриплым голосом:

– В самом деле?

– Да, и… и, Тони, дорогой, неужели вы не хотите понять и отпустить меня так, чтобы я не чувствовала… – Она запнулась и остановилась.

Отчеканивая каждое слово, Тони проговорил:

– Если ты уедешь, можешь больше не возвращаться. Запомни это. Если ты станешь певицей, ты больше мне не приемная дочь. Вот все, что я имею сказать.

В то время как он говорил, Ион как-то бессознательно стала у его изголовья, и они оба в эту минуту показались Доре врагами.

– Тони, – прошептала она.

Ему показалось, что она колеблется. Он не знал, что не все слезы происходят от слабости, что бывают и такие, источником которых является смелый порыв. Он попробовал пустить в ход последний довод.

– Если ты уедешь, ты уедешь без гроша, – сказал он, – и между нами все будет кончено.

Дора повернулась, как слепая, нащупывая дверь. С трудом передвигая ноги, она вышла и направилась в свою комнату.

– Она образумится, – отрывисто сказал Тони, обращаясь к Ион.

Рекс переодевался после завтрака, готовясь идти на реку, когда к нему забрел Николай с письмом в руках.

– Вот так история! – сказал он. Рекс взглянул на него. – Письмо от матери, прочти!

Рекс стал читать письмо; он слышал, как Николай свистел сквозь зубы и передвигал разные вещи в комнате, отыскивая свои любимые папиросы.

Рекс сложил письмо и спокойно сказал:

– Они здесь, в этой фарфоровой корзине. Послушай, Николай, я поеду сегодня в город.

– Зачем? – спросил Николай, жуя кекс.

– Так мне надо, – ответил Рекс и стал поспешно переодеваться заново в городское платье.

На Берклей-сквер он попал все же лишь после восьми часов и спросил Дору.

– Мисс Гревиль, кажется, в саду, – ответил дворецкий. – Она недавно спрашивала ключ.

– Я пойду туда, – сказал Рекс.

Он издали увидел белевшее в темноте платье. Приблизившись, он окликнул гулявшую:

– Дора!

Сердце его бешено запрыгало, когда он услыхал радость в ее голосе:

– Рекс, ты?

– Я.

Он подошел и сел на зеленую скамью около нее. Ему хотелось пожать ее руку, но его рука дрожала, и сам он внутренне весь трепетал. Всю дорогу он готовился к этой встрече, репетируя свою роль в предстоявшей сцене. Он собирался сначала выслушать ее, поговорить насколько возможно спокойно обо всем и потом уже сообщить ей причину своего приезда.

Когда он узнал о смерти Пана, он написал ей. Потом писал еще несколько раз, но ответов не получал. Он не мог приехать, так как отец запретил ему выезжать из Оксфорда. Дора ни одного его письма не получила. Таким образом, он совершенно не знал, что произошло между ней и Паном, и не мог угадать, какое чувство их соединяло. Он знал только, что при воспоминании о Пане он по-прежнему испытывал к нему ненависть.

Пан умер, но своей смертью он повредил Доре, и косвенно это и привело ее к ее решению. Крепко сжав руки и немного подавшись вперед, он спросил ее:

– Ты расскажешь мне?

– Мне нечего рассказывать, кроме того, что завтра я уезжаю в Париж с Кавини.

– Ты уезжаешь? – машинально переспросил Рекс. – Так скоро?

– Да, я думала, что ты слышал об этом и приехал проститься. Тони больше не желает меня знать.

Она повернулась к нему, и он заметил в ее глазах слезы.

Рекс потихоньку протянул руку и незаметно положил ее к ней на платье; это прикосновение немного успокоило его волнение.

Слеза упала ему на руку.

И она как будто послужила ему ключом, открывшим дверь, за которой была замкнута вся его так долго сдерживаемая страсть. Слова помимо его воли рекой потекли с его языка.

Он слышал их и сам почти ужасался, с какой силой он защищает свое дело, но остановиться уже не мог. Только когда он услыхал, как Дора несколько раз воскликнула: «Рекс, о Рекс!» – и когда слова эти наконец достигли его затуманенного страстью сознания, он запнулся и замолчал.

Вокруг них была тишина. До сада почти не долетал городской шум, и этот покой казался Рексу как бы насмешкой над его чувством.

Он беспокойно задвигался, и Дора встала.

Он также поднялся:

– Не уходи, подожди. Не оставляй меня так…

– Но ведь теперь все испорчено. Как ты не понимаешь? О, зачем, зачем ты мне все это сказал?!

Он ответил ей едва слышно:

– Дора, свет мой, разве ты не понимаешь, что я не мог удержаться? Я не хотел ничего говорить тебе. Я приехал нарочно, чтобы тебя утешить и успокоить, но… ты заплакала, я увидел в сумерках твое лицо… И вокруг тебя был аромат, который проник в мой мозг. И ты была сама нежность и грусть…

– Перестань, пожалуйста, перестань, – умоляюще произнесла Дора.

Она не хотела быть жестокой, но вся эта сцена с Рексом была ужасна; ей как-то не верилось, что это правда. Любовь такая, изливающаяся в безумных словах величайшего обожания, совершенно забывающая о себе, и в ком же – в Рексе, в этом мальчике, над которым она смеялась, к которому она была с детства привязана! Ей было жаль его, и в то же время она сердилась. Она и так уже чуть не падала под давившей ее тяжестью, а он возложил на нее еще лишнее бремя.

Он хотел продолжать свою страстную речь.

– О, не надо, не надо! – взмолилась Дора. Он горько рассмеялся; эти простые слова были слишком жестоки, слишком оскорбительны для его любви.

– Ты не можешь так меня покинуть, не можешь отвергнуть мою любовь, как будто она так жалка, что от нее можно отказаться, как от блюда, которое тебе предлагает слуга. Для тебя она, может быть, ничего не значит, но ведь в ней моя жизнь, вся моя жизнь, ты слышишь?

– Тебе только теперь так кажется, – сказала Дора с горечью в голосе; она, в свою очередь, была оскорблена его настойчивостью.