Привычное дело - Василий Белов

– Садись!

Соломенная шляпа быстро перекидал чемоданы на встречную машину.

– Ноги моей больше тут не будет, хватит с меня! – бормотал он.

Машина взвыла и, брызгая грязью, отчалила. Толстуха сидела раскрыв рот.

У маслозавода стояла подвода. Ослабив заднюю ногу, у изгороди дремала чалая кобыла, ее нижняя мягкая губа висела от старости. У телеги стояла немолодая крохотная бабенка и глядела из-под руки на приезжих.

– Зеть должен приехать, – обратилась она к шоферу, – не видал, батюшко, зетя-то? Тилиграму давал, что выехал.

– Нету, бабка, зятя! – смеясь, ответил шофер. – Давай замену сделаю, ставь бутылку.

– Ой, полно, батюшко!

– Да какой он из себя-то? – спросила толстуха, слезая на землю. – Не в Сотониху ехал-то?

– В Сотониху, матушка, в Сотониху. Сколько уж дён жду.

– Ну так он сейчас пересел на обратную, уехал!

Лицо бабки заморгало и сморщилось, новый белый передник, надетый по случаю приезда «зетя», она заприкладывала к глазам. Майор видел, как она отвязывала от огорода кобылу, слышал, как запричитала. Толстуха начала успокаивать бабку и развязала чемодан с дрожжами. Вонь от испорченных дрожжей поднялась такая, что даже кобыла оглянулась назад и прижала одно ухо.

Толстухе было по пути с бабкой, она склала чемоданы в передок телеги, и обе женщины уехали.

Майор предложил шоферу деньги. Тот пнул в колесо, пощупал, как сидит цепь:

– Что я, крохобор какой? Не надо ничего.

Тогда майор зашел в сельпо, купил бутылку водки и пряников. Больше в магазине на закуску ничего не было.

– Давай действуй! – Майор подал водку шоферу и сел на лужок.

Шофер достал из кабины стакан и оставшиеся от вчерашнего консервы. Молча раскупорил бутылку.

– А где наш новоженя?

В самом деле, где был белобрысый парень? Майор оглянулся. Парень разговаривал с высоким стариком – по-видимому, отцом.

– Товарищ майор, приходите к нам ночевать, если не уедете. Вон наш дом, обшитой, со скворешником! – издалека крикнул новоженя.

– Милости просим, милости просим, заходите, ежели что, – сказал и старик.

Майор пообещал зайти.

Водка была теплая, и он еле удержал ее в желудке. Машину уже нагружали молочными флягами. Шофер допил остатки из бутылки и вскоре уехал. А майор взял чемодан и направился к новожене, потому что транспорта пока не предвиделось, а до Каравайки оставалось тридцать километров.

В просторных чистых сенях пахло свежими вениками и свежим сеном. Двери из сеней в летнюю половину были открыты. Майор снял ботинки и в одних носках по радужным половикам прошел в горницу. За большим столом сидел новоженя с отцом и женой, то и дело краснеющей от смущения. Майора сразу же усадили за стол, бабка нарезала новых пирогов, а старик достал из комода вторую бутылку.

– У нас, товарищ военный, все как дома, сами бывали в людях, – говорил старик. – Вон сын приехал, как тут не выпить?

Майор чокнулся со стариком и новоженей.

– А хозяйка-то что, не выпьет с нами?

– Нет, батюшко, что ты, только ежели рюмочку одну, да и то в чаю, – замахала руками бабка и начала подкладывать пироги.

Комната с белыми сосновыми лавками была оклеена обоями. Старинные образа в углу, заборка с фотокарточками. В открытое окошко слышны были крики мальчишек и мычание коров, звенел над ухом залетевший с улицы комар, и майору было хорошо, как в детстве.

– Ну вот, на то и вывела, а я про что говорю? Ну-ко, давай еще там из шкапа-то. А я, товарищ майор, когда на первую ерманскую пошел, дак тибя, поди, еще и на земле не было. Помню, когда Николай-то слетел, дак вот у нас раздолье было какое на позициях, что начальство и по утрам нас не будило. Полковник был у нас Фой, вот, значит, пришел к нам Фой, здоровается, а вся рота как воды в рот набрала. Не поздоровалась, да и только! А Фой этот – сама шельма – молчит, а я взял да и крикнул: «Товарищ Фой, отпустите на пасху домой!» Как он взъелся потом, да и мы уже были учены. Приехал я в Питер, гляжу, афишки на тумбах, так и так, война до победы...

Гармонь тихо наигрывала. Майор дымил папиросой, слушая старика. Бабка ставила самовар уже во второй раз, белая сенокосная ночь кричала луговыми коростелями и словно вздыхала вслед гармонным мехам.

Дед приятным, старчески надтреснутым голосом негромко запел песню. Майор никогда еще не слышал эту песню, ее слова глубинной своей тоской бороздили душу, мелодия была проста и сдержанно-безысходна.

В Цусимском проливе далеком,

Вдали от родимой земли,

На дне океана глубоком

Покойно лежат корабли.

* * *

Там русские спят адмиралы,

И дремлют матросы вокруг,

У них прорастают кораллы

Меж пальцев раскинутых рук.

Он пел по-городскому, стараясь не окать, но это не мешало естественности звучания; и казалось, от этого еще сильнее хватает за сердце песня.

Когда засыпает природа

И яркая всходит луна,

Герои погибшего флота

На скалы выходят со дна.

* * *

Морские просторы бездымны,

Матросы не строятся в ряд,

Царю не поют они гимны

И богу молитв не творят.

– Это уж самый младший сынок-то, а и у этого вон уже ребенок, – рассказывала старуха. – А другой-то сынок в Москве, а две дочки тоже замужем в Мурманске, а еще сынок тоже на военного выучился, а еще...

– Сколько же, мамаша, всех-то деток вырастила? – спросил майор.

– Шестнадцати, батюшко, шестнадцати. Старших-то четверо в войну сгинули, трое в малолетстве умерли, а девятеро-то, слава богу, добро живут, и денежок посылают, и сами приезжают.

– Ежели всех собрать, так хороший взвод, – рассмеялся новоженя и снова наполнил граненые стопки. – Ну-ко, батя, давай! Держите, товарищ майор!

Майор дрожащей рукою взял стопку. Все в нем смеялось и плакало, голос дрогнул, желваки медленно перекатывались на скулах, хмель почти не действовал.

Между тем батя подзахмелел и достал из-под лавки гармонь. Но играть он не стал, только поприлаживался.

– Давай же Олешка, ты...

Новая полосатая рубаха уютно облегала сухую старческую шею и еще крепкие плечи. Вытерев ладонью усы и подмигнув майору, дед спел частушку:

А дролька, пей вино столовое,

Не жалко водки мне,

Только каждую сумеречкю

Ходи гулять ко мне.

– Ой, старой водяной, – засмеялась бабка. – Сидел бы, ведь помоложе тебя есть за столом, писни-то пить!