Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния - Георг фон Вальвиц

То же глухое настроение и то же безрадостное существование описывает Йозеф Шумпетер в своей последней опубликованной при жизни книге «Капитализм, социализм и демократия» (1942). Там тоже решающий вопрос стоит так: «Может ли капитализм выжить? Нет, на мой взгляд, нет». Капитализм погибнет вместе с классом предпринимателей. В мире, всё более автоматизированном и бюрократизированном, тип предпринимателя становится всё менее востребованным, его пробивная сила и его видение не так уж много значат в больших организациях, которые всё чаще доминируют в экономике. Его «индивидуальное лидерство, которое стремилось к успеху на основе личной силы и личной ответственности», утратило свою социальную пользу. Современная организационная форма акционерного общества больше не находит места для собственников или предпринимателей, она управляется анонимным менеджментом с менталитетом саранчи, который первым делом печётся о собственной пользе и только потом о фирме (вспомним о таком же обвинении со стороны Адама Смита). Крупные концерны в силу своего господства над рынком могут позаботиться о том, чтобы не было молодой поросли предпринимателей. Монополисты таким образом парализуют процесс созидательного разрушения и тем самым экономическое развитие. Это происходит с благословения государства, которое довольно тем, что экономика организована в крупные, легко контролируемые единицы. Пространства свободы становится всё меньше из-за сокращения свободы предпринимательства и роста централизованных органов. Бюрократии сосредоточивают в своих руках власть, структурируют процесс, контролируют, управляют и не проявляют понимания ни в чем. Свободы всегда вызывают у них подозрение.

Рыночная система сама роет себе могилу. Она больна той же болезнью, что и Просвещение в целом, она ведь его дитя. Она не выдвигает людей, которые станут проламывать стены за Бога, короля, отечество или свободу. Тому homo oeconomicus, в которого динамика системы превращает каждого из нас, в конечном счёте важно лишь, чтобы сходилась касса. С такими людьми можно зарабатывать деньги, и общество хорошо с ними пожило. Но если капитализм пронизывает всё общество, а власть имеют только пустые бюрократы и торговцы или, что ещё хуже, далёкие от мира интеллектуалы, то и идеалы пропадают, и соки из общества уходят. Тогда господствуют бюрократы, и буржуазный мир рушится. Если Шумпетер правильно прогнозирует динамику капитализма, то двигатель благосостояния заглохнет сам по себе.

Он позволяет заразить себя логикой конца времён и не присоединяется к воинствующему идеализму неолибералов. Тон его работ становится разочарованным и холодным. Когда-то он выступал с объяснением, каким образом буржуазная эпоха могла создать такой аномальный материальный прогресс. А заканчивает он прогнозом, что это благосостояние не будет устойчивым и исчезнет вместе с предпринимателями и крупной буржуазией в однообразном безотрадном мире.

Конец рыночной системы является также и концом благосостояния. Оно в теории Шумпетера – результат креативности и выгоды предпринимателей. Как только в экономике возьмут верх руководимые менеджерами монополисты, ничего нового больше не возникнет, созидательное разрушение придёт к концу и мир впадёт в стационарное состояние, в котором в лучшем случае будет перераспределяться то, что есть, а новое благосостояние больше не возникнет. Люди свыкнутся с этим, потому что это содержится в логике вещей, и свободолюбивый дух буржуазной эпохи выветрится.

Но это так и не наступило. Социализм, менеджеры и бюрократы захватили господство разве что частично. Шумпетеру не стоило пророчествовать о дальнейшем ходе мировой истории – как и всем экономистам и философам со времён Гегеля. То, чего боялись, не случилось, потому что система созидательного разрушения оказалась в итоге более прочной.

Стагнирующая экономика (называемая также стационарной) под контролем привилегированной центральной бюрократии кажется стабильной лишь со стороны, внутри же состоит сплошь из фрустрированных существ, которым нечего ждать и нечего распределять. По этой причине современные тоталитарные режимы отдаляются от ключевых пультов власти и дают предпринимателям пространство свободы, которое те используют, чтобы создать благосостояние, которое стабилизирует общество.

И благосостояние тоже не растворилось в воздухе, наоборот, с каждым поколением оно поднималось на ещё более интересный уровень, не только в Северной Америке и Европе, но и всюду, где есть рыночное хозяйство, заслуживающее этого названия.

Конец благосостояния так и не наступил, но вопрос, в чём оно состоит, остался.

Вольтеровское объединение экономики с политикой, которое выражается в революционном предложении организовать устройство государства по коммерческим критериям – заслугам и эффективности, – представляет собой выдающееся достижение, кто бы стал с этим спорить? Наши материальные проблемы либо разрешены, либо мнимы. Страны, в которых Просвещению было предоставлено идти своим ходом, сегодня не знают материальных забот, которые считались таковыми сто лет назад. Капиталистическая машина производит то, что люди хотят иметь, и в потребных количествах. При всей несправедливости, какая, несомненно, существует и которая болезненна для неудачников системы, государство всеобщего благоденствия всё-таки заботится об утешительном призе. При всём подъёме эффективности параллельно вяжется плотная сеть страховки, из ячеек которой никто не должен выпасть. Наблюдателю 1848 года было бы трудно сориентироваться в нашем времени. Либертарианцы и анархисты сегодня уже не левые, а правые; эксплуатация исчезла из благополучной части Европы или, во всяком случае, не сравнима с тем, что имели перед глазами Золя и Диккенс. Уровень жизни (составленный из пропитания, медицинского обслуживания, жилья, возможностей образования, свободного времени, вероятной продолжительности жизни) беднейших десяти процентов населения сегодня в странах с рыночной экономикой гораздо выше, чем условия среднестатистического домашнего бюджета 150 лет назад. Мы давно достигли того, что тогда понималось под благосостоянием.

И тем не менее мы не пришли туда, где изначально хотел бы нас видеть Вольтер. Мы всё ещё работаем так, как будто должны решить настоящую экономическую проблему, и лишь немногие из нас могли бы назвать себя состоятельными людьми. Благосостояние было задумано как цель нашего стремления, как состояние покоя и довольства. Оно должно было стать заменой потустороннего рая, в который верило всё меньше людей. Рай был местом, под которым каждой религии было что представить. Детали во всех культурах обладали некой сенсационностью, но разве могло быть иначе, если фантазии было предоставлено столько простора? Большое преимущество рая состоит в том, что он – не небеса, где всё обустроено очень строго и устрашающе, скучно, а лишь предварительная ступень, где разрешено всё, что нравится. Так, древние египтяне представляли себе рай как идеальное место для охоты и рыбалки, древние греки – как место хороших разговоров, а в исламе рай – воплощение всего того, чего только можно пожелать себе на земле, даже если земные желания всегда лишены полёта воображения.

Поэтому не удивительно, что экономика держится немного скрытно в вопросе, в чём состоит благосостояние. Самое меньшее, что входит в состав хорошей жизни, имеет, по зрелом размышлении, материальную природу, и экономика может что-то сказать лишь о самых незначительных условиях рая. Может быть, мы избалованы яркими живописаниями религий, но как бы то ни было, обладание большими домами, машинами или часами не является заменой вечного гармоничного существования. Друзья, здоровье, личная сфера и целая связка сходных, не подлежащих продаже вещей тоже принадлежат к удавшейся жизни. Это не оригинальный взгляд, но его явно трудно прочувствовать. С другой стороны, стремление к бо́льшим машинам, домам, часам, кошелькам и солнечным очкам постепенно клонится к концу. Но люди не перестают завистливо сравнивать свой жребий с соседским, и кто не может в этом остановиться, тот не может быть счастлив ни одного мгновения. Если благосостояние состоит в том, чтобы иметь больше, чем другие, тогда массе людей не остаётся ничего другого, кроме как работать – в тщетной надежде когда-нибудь выбраться наверх.