Обручение на Чертовом мосту - Елена Арсеньева

– Голой – это ладно, так и быть, а в сарафане – ни за что!Ищите мне платье с обручами, вот и весь сказ, я его всю дорогу на сцене таскатьбуду и не сниму ни на минуточку. Не то Адольфу Иванычу нажалуюсь, он всех васна конюшню на козлы отправит, шкуру со спины драть, а вас, Устинья Петровна, –это было произнесено с особенным злорадством, – взашей выгонит с усадьбы и никопейки не заплатит!

Эти слова мигом приоткрыли Ирене тайну, почему именнобесталанная Санька стала исполнительницей роли Лизы. Она былаprotégé всесильного в Лаврентьеве Адольфа Иваныча, может быть,даже его любовница! Ирена раньше слышала, что в столичных театрах некоторыеактрисы получают роли, пользуясь покровительством знатных персон. Итак,домашний театрик Лаврентьева с успехом следовал столичным модам, если не вподборе репертуара, то в подборе актрисы на главную роль!

«Ну и глуп же этот Адольф Иваныч! – с ненавистью подумалаИрена. – Он такой же l’idiot и stupide, как Санька. Провалится спектакль какпить дать! А тебе не все ли равно? – одернула она себя и тут же ответила: –Вообще-то все равно, конечно… Только если барин изругает Адольфа, тот накажетне свою любовницу, а других. Емелю с Матрешей выпорет, конечно, ну, может, несам, а Булыге велит, а Жюстину Пьеровну как пить дать выгонит, не заплатив…»

Спор на сцене между тем разгорался. Санька категорическиотказалась репетировать, пока ей не предъявят то платье «с железными обручами»,в котором она будет играть. Бранясь на чем свет стоит: «Diablèrie!Malédiction!»[19], Жюстина Пьеровна увела ее. Ушли и крепостные,игравшие Муромцева и Берестова, а на сцене остались Емеля и Матреша. То естьсначала Ирена сочла было, что ушли все, как вдруг услышала нерешительный голосСофокла:

– Матреша, слышь-ка, может, тебе в ножки барину кинуться? Снемцем проклятущим разговор пустой, а барин новый вроде хотя бы лицом начеловека похож, глаза у него добрые… К тому же сам обещал, когда графахоронили, быть нашим отцом и заступником…

– Много мы от него заступничества видели? – огрызнуласьМатреша. – Он заступился за тебя вчера утром, когда Булыга тебя порол?

– Вчера утром его в Лаврентьеве не было, – резонно возразилЕмеля. – А то, может, и заступился бы.

– Жди! – зло фыркнула Матреша. – Он думает, коли хозяйство вЛаврентьеве споро поставлено, имение доход большой приносит, значит, лучшеАдольфа Иваныча нет на свете человека. И наплевать ему, что с нас ради этогоего дохода семь шкур дерут. Да ладно бы еще драли только со взрослых на пожне,на пашне, в огороде. А разве можно мальчишку… мальчишку велеть нещадно сечь,пока шкуру со спины не спустят?

Она тяжко всхлипнула.

– Сволочь он, Адольф наш, – с ненавистью проговорил Емеля. –Было бы за что наказывать, а то за каплю меда. Мальчишкам сладкого всегдахочется, вспомнил бы себя дитятею…

– Ты что? – сквозь слезы, яростно проговорила Матреша. – Даразве Адольф был дитятею? Не верится! Я думаю, он родился таким, каков онсейчас. И лицом отвратным, и телом смердящим, и натурой лютым!

«Замечательно! – чуть не вскричала Ирена. – Как же правильноты говоришь, Матреша!»

Но тут внезапная догадка лишила ее дара речи. Ведь Матрешаговорит о том, что Адольф приказал высечь Курю, Матрешиного сына, того самогомальчишку, который помог ей бежать. Без его лаптей она далеко не ушла бы, этоточно. Другое дело, что, как далеко она ни ушла, толку с того получилось мало.Но это уж не Курина вина, это виновато Иренино злое счастье… Неужели АдольфИваныч все же каким-то образом проведал, что Куря воровал хозяйский мед? Но ктоему сказал? И неужели за такую ерунду положено столь суровое наказание: кожу соспины плетьми содрать? Да ведь тщедушный мальчишка не выдержит столь суровойкары, умрет на козлах!

– Да ведь ты сам знаешь, – заговорила в эту минуту Матреша,– сам ты знаешь, Емеля, что кабы только за медом стало, отделался бы Куря также легко, как Савелька: парочкой оплеух. Нет, как узнал Адольф, что Куря с этойпоганой графиней болтал, дорогу ей указал, да еще и лапти дал, он и озлился, онозверел.

«Графиня – это я, – догадалась Ирена. – Чудные они: веритьмоим словам не верят, а прозвали графинею… Только почему, интересно знать, я поганая?!Да ладно, пусть называют, как им заблагорассудится, это неважно. Куря, бедныйКуря… Откуда же узнал мерзкий Адольф, что он мне помогал? Не иначе Савелькепроболтался, а тот его и выдал, когда кражу меда заметили… Как же его спасти?Что делать? Да ничего я не могу, убьет его Адольф, засечет до смерти! Боже мой,сколько бед из-за меня творится, из-за моей дурацкой глупости!»

– Он-то, видишь ли, графиню для себя приглядел, – продолжаламежду тем Матреша, – а она возьми и сбеги. Я думала, он меня на месте убьет зато, что я ее упустила… кабы не театры эти богомерзкие, небось и убил бы. Может,потом, как отыграем перед барином да гостями, и убьет-таки.

– Да что ж теперь злобствовать, ведь поймал он графиню-то! –в отчаянии всплеснул руками Емеля. – Ну и ладно, казалось бы! Успокойся!

– Потому Адольф еще пуще ярится, – с тоскливым вздохомпояснила Матреша, – потому успокоиться не может, что теперь ему на графиню лапусвою не наложить. Ее барин самолично наказывать будет, а Адольфу сказано было,чтоб и пальцем ее не тронул. И что уж там ей для острастки удумано – одномуГосподу Богу да нашему новому барину ведомо.

– Но ведь барин не без глаз! – воскликнул Емеля. – Он жесразу увидит, что она не врет, что и впрямь дама благородная! В беду попала понеопытности, ее надо как можно скорей к родным отправить, а не мучить попусту.

– Ишь как она тебя обошла, как приворожила! – так ивзвизгнула Матреша. – Из-за нее Игнатий убился, из-за нее Курю пороть будут, даведь и тебе досталось из-за нее, а ты все заступаешься за эту бродяжку лживую.Никакая она не графиня! Врет она все! Привез вчера Адольф, скинул с седла – нубудто кошка драная. Нашли тоже графиню!

– Ты ее раньше не видела, а я видел, – сказал Емеля. –Видел, когда они с Игнашей в карете ехали. Не врет она, верю… И не обошла онаменя вовсе, не приворожила, больно нужна она мне, графиня она или служанка,барышня или крестьянка. Просто я за справедливость. Довольно того, что над намибаре да их управляющие что хотят, то и воротят, лютуют почем зря, будто мы нелюди, будто мы не живые, будто сердец у нас нет и боли мы не чувствуем. Еслиеще и мы будем друг с дружкою собачиться, то и впрямь человечьего обликавскорости лишимся. Графиня – она здесь такая же жертва, как и мы все. Мы ейпоможем – глядишь, и она поможет нам.