Эвита. Женщина с хлыстом - Мэри Мейн

К общежитию примыкал ресторан для рабочих, и он, во всяком случае, служил полезным целям: по большей части он обслуживал конторских служащих, поскольку каменщик, например, и его родня, по традиции, брали с собой кусок мяса, лук, ломоть хлеба и немного вина и сами готовили себе еду на временном очаге, что, конечно, было небезопасно, учитывая их работу; а лук, разумеется, съедался сырым. Но в ресторане общежития девушка-продавщица или клерк могли купить обед из четырех блюд примерно на двадцать центов; в меню входило мясо, а к недостатку фруктов и овощей не особенно придирались, поскольку так было везде, хотя всего несколько лет назад мандарины продавали на улице по цене пять центов за дюжину, а овощи для супа шли по центу за кучку. Этот ресторан никогда не пустовал, в нем царили шум и веселье; но в другой, тоже располагавшийся на территории общежития, почти никто не заглядывал: в нем подавали еду для эпикурейцев, а цены были по карману разве что миллионерам – именно здесь Эва время от времени устраивала вечера перонистских должностных лиц; и объяснения, что прибыль от этого заведения идет на поддержание более популярного соседнего, не сглаживали разительного несоответствия.

Гордостью фонда являлась большая новая больница, выстроенная в Авелланеде, невероятно бедном южном пригороде Буэнос-Айреса, – клиника президента Перона. Она строилась с расчетом на шесть сотен больных и открылась в феврале 1951-го, но к середине года в ее пустынных палатах насчитывалось всего три-четыре пациентки, несколько человек в травматологии и группка людей, ожидающих в очереди к дантисту, который, поскольку это было время вечернего чая, курил и варил себе кофе в старой эмалированной кастрюле, которая выглядела очень старой и чересчур домашней среди сверкающей отточенной стали. Санитарка и медсестра – как они представились, – которые водили посетителей по поликлинике, не носили белых халатов и, честно говоря, выглядели не слишком чисто и опрятно, а грубое безразличное лицо санитарки и навязчивая решимость, с которой она вела посетителей по каждой лестнице в каждый холл, неотвратимо напоминала тюремных надзирательниц из романов Диккенса. Достойная пера Кафки неуютная, тягостная атмосфера еще больше сгустилась при появлении странной молодой женщины, с головы до ног одетой в черное, которая вертелась вокруг медсестры, как ждущий приказаний дух, время от времени ненадолго исчезая за боковой дверью, чтобы секундой позже появиться впереди, широко распахивая створки, чтобы посетители могли обследовать следующее крыло, где несколько медсестер, тяжело дыша от непонятного волнения, стояли, словно часовые, в дверях пустых палат. Только в одном месте двери открылись чересчур рано, и посетители увидели медсестер, расстилающих по полу скатанные в рулон ковры.

И здесь снова была роскошь без практического применения: очаровательные покрывала, лампы у кроватей, ковры, но высота кроватей не регулировалась, чтобы обеспечить больному максимально удобное положение, и нигде не обнаруживалось ни единого судна. Здесь имелись детские кроватки для грудничков с крахмальными муслиновыми оборками, сатиновыми бантами и пуховыми подушками, но без клеенки, подстеленной под простыню. В операционной с амфитеатром для студентов стояли великолепные операционные столы, спроектированные аргентинским хирургом доктором Фино-чиетто, брат которого руководил клиникой и, судя по маленьким меткам, пришитым к каждому предмету, разработал также резиновые перчатки, маски и все наличествующее оборудование вплоть до мелочей. Среди всего этого мрамора, стекла и сверкающей стали, кроме двух неизбежных портретов, висевших на стенах, единственным предметом, похоже использовавшимся тут по назначению, были обычные проволочные мухобойки.

В клинике глаза пациента тоже постоянно натыкались на портреты; они висели на каждой стене каждой палаты; они смотрели на родильный стол; и на мраморных стенах коридоров – при строительстве применялось семь видов мрамора – были выбиты высказывания Перона: «Лучше дело, чем слово!» и «Для одного перониста нет ничего лучше, чем другой перонист».

Наряду с кабинетами врачей, которым позавидовали бы многие доктора с Парк-авеню, имелась также и приемная, которую держали для Эвы. Несмотря на огромный письменный стол с портретом Перона, это помещение со стенами, задрапированными серым бархатом, и полками, уставленными роскошными книгами по искусству, никак не могло сойти за кабинет. Оно походило на будуар из какого-нибудь голливудского фильма и, казалось, открывало тайну зал в странноприимном доме, общежитии для работающих девушек и в детском саду, где будуарные куклы украшали столы. Эта комната обставлялась не для детей, или женщин, или девушек, ее готовили для посещений Эвы; и не для детей, и не для девушек строились те игрушечные домики и миниатюрные улочки, они предназначались той девочке и девушке, которыми Эва никогда уже не могла бы стать. Эти игрушки должны были возместить ей то, чего она не имела в детстве и юности, и, как и прочие эгоистичные маленькие девочки, она не хотела, чтобы с ними играли другие. Ей больше нравилось содержать их всегда в превосходном порядке – такими, какими она их оставляла.

Говорили, что Фонд Эвы Перон распоряжался доходом более чем в пятьдесят миллионов долларов в год; по другим слухам, его доход равнялся третьей части национального бюджета Аргентины или даже всему национальному бюджету четырехлетней давности, когда, с капиталом менее чем три тысячи долларов, Фонд был учрежден. Эти цифры – очень приблизительные, поскольку никаких отчетов о том, какие суммы собраны или как тратятся деньги, общественности не предоставлялось; в действительности не похоже, чтобы детальные сведения такого рода были доступны и самой Эве или Рамону Серейхо, министру финансов и, формально, распорядителю фонда, поскольку Эва содержала армию бухгалтеров, чтобы они занимались ее неуемными тратами, и никакое официальное расследование не могло бы прояснить, сколько денег было присвоено, а это наверняка происходило здесь так же, как и в федеральном правительстве. Несомненно лишь то, что реальный доход не соответствовал ни ресурсам подписчиков, ни осуществляемым программам, какими бы грандиозными они ни казались, и что под абсолютным контролем Эвы Перон фонд сделал ее самой богатой и самой могущественной женщиной в обеих Америках, если не в мире.

Источники этих огромных поступлений не составляют тайны, ведь во всей Аргентине не было человека, исключая совершенно неимущих, который бы не внес в него свой вклад. Бизнесмены, домохозяйки, художники, стенографистки, дети, иностранные дипломаты, правительственные служащие, все – от олигархов, потерявших при экспроприации поместья стоимостью в миллионы долларов, до прислуги, которая отдавала в свой общественный клуб полдоллара, – платили Эве Перон. Ни один институт, фирма, союз или общество не избежали этой участи; Эва собрала свою дань с театров и киностудий, с тотализатора, рулетки и с домов свиданий.

Какими бы причинами ни вызывался первоначально интерес Эвы к социальному вспомоществованию – жаждой ли мести или ощущением своего родства с бедняками, она, без сомнения, увидела возможности, которые предлагала ей подобная организация: приобретение власти и богатства и использование их на все сто процентов. Она была грабителем с большой дороги, но ее положение частного лица создавало определенные неудобства: оно не позволяло ей от собственного имени приказать большим фирмам взять и отдать ей нажитое; но Фонд Эвы Перон узаконивал ее претензии, и ничто теперь не ограничивало ее аппетиты. Именем социальной справедливости она могла требовать что угодно и при случае демонстрировала на наглядном примере, таком, как кондитерская фабрика «Му-Му», что бывает с фирмами, которые достаточно опрометчиво отвергли ее притязания.