Капица. Воспоминания и письма - Анна Алексеевна Капица

направленную на сбор подписей знаменитостей под протестом против запрета Капице вернуться в Англию.

«№ 145

25 июня 1935 г., Кембридж

…Вчера я пробыла целый день у старика, с которым возвращалась из Союза[82]. Он и жена очень симпатичный и милый народ, очень цельные типы. И мы много о чем говорили. Они оба уже древние старики, т. е. обоим по 80, но живые, бодрые и полные интереса и любви к жизни. Было забавно с ними разговаривать, я не со всем соглашалась и, к моему удовольствию, сумела их убедить в том, что мне хотелось. Они сначала считали, что Ты должен уступить, потому что страна новая и много неурядиц и не надо еще больше делать затруднений, но я ухитрилась им просто доказать, что нельзя требовать от Тебя какой-то сверхчеловеческой святости, что Ты человек, со своими пороками, достоинствами и страстями, и что Тебя надо брать таким, как Ты есть, переделывать не стоит в Твои годы, и что если они находят, что Правительство] может ошибаться, то нельзя от Тебя требовать того, что не требуешь от других. Они мне старались доказать, что Ты был в таком положении в Кембридже, что не мог, когда попал в Союз, сразу все примирить, но что именно этого от Тебя и надо требовать. Что Ты хочешь переменить и научить тех людей, которые во многом больше Тебя знают. На это у меня нашлось возражение: если наши хотят, чтобы Ты работал, и видят, что Ты так работать не можешь, то все должны помочь нашим и растолковать им, что так нельзя к Тебе подходить. Если не хочется, не требуется говорить им ни о свободе личности, ни о свободе науки. Тут могут быть расхождения. Но в одном все согласны: что такой человек, как Ты, должен работать. Здесь другого мнения не может быть. И мои старики убедились, что это именно так. Ты – человек, еще обиженный в своих лучших порывах и чувствах, и поэтому с Тебя еще меньше приходится требовать. <…>

Я сказала, что наши могут сердиться. Но они обещали тогда свою помощь. Они вообще обещали помощь в разрешении конфликта и сказали, что всегда и все сделают от них зависящее. <…>

Я с удовольствием провела с ними сутки, они оба были исключительно милы и внимательны. И на прощание они мне подарили свою автобиографию! Они хорошие, интеллигентные люди, преданные своему делу и своим идеям, но не узкие партийцы, а с живым умом и интересом ко всему их окружающему и к этому приспособляющиеся. Они оба страшно хвастаются, что они так стары и все еще живы, только что закончили большой труд насчет Союза, немного склонны попрекать всех, что у них больше, чем у кого-либо другого, опыта и они, мол, умные. Напоминают это чересчур часто, но, конечно, они люди незаурядные, и почему не похвастаться этим?

Старик мне говорит: «Мне кажется, что вы бы могли убедить во многом вашего мужа, и это надо сделать». Я ответила, что никогда ни в чем не буду Тебя убеждать, потому что вполне Тебя понимаю и знаю, что я единственный человек, на которого Ты можешь рассчитывать и который всегда во всем Тебя будет поддерживать. Тогда она вступилась и сказала: «Да, вы правы, так и надо». И, обратясь к нему, сказала: «Ведь ты бы не хотел, чтобы я была против тебя. Ведь мы всегда были вместе, и это правильно».

Мне уже не первый раз говорят, что я могла бы оказывать на Тебя влияние, но никогда еще никто так прямо не становился на мою точку зрения – как Твоего единственного друга, которому Ты, и Ты один, дороже всего, и что сознание того, что Ты на меня можешь положиться, и Тебе, и мне дает очень много…»

«№ 96

3 июля 1935 г., Москва

… Насчет твоего приезда. Я согласен с тобой, что тебе надо приехать, но после того, как здесь побывают W[ebster] и физиологи. Я уверен, что эту зиму мы проведем вместе. Конечно, мы будем вместе. <…> Как я ни ругаюсь с нашими идиотами, но мне кажется, <…> что мы друг друга понимаем (и, как ни странно, даже любим?!). И они уверены во мне: что в крайнем случае я проявлю всегда себя как друг Союза. И хотя они бурчат разную гадость, но совсем немыслимо, чтобы они не ценили ту поддержку, которую я им оказывал всегда. В то же время, как они меня ни пугай, все же у меня есть чувство, [что] очень плохо со мной не поступят [83]. А пожить с тобой на севере и порыть землю, это совсем не так плохо – похудеем и окрепнем. Но я сейчас достаточно поправился, гребу свободно К/г [часа], сердце ни-ни, и опять нервы в порядке, и я готов в бой за нашу науку и за прочее. Чего мне еще ждать, я думаю на днях написать письмо Мо[лотову], а потом формальную просьбу об отставке в Президиум Ак[адемии] наук. Перееду в Ленинград, ликвидирую Москву, и если не уеду еще дальше на север, то займусь тихо и мирно физиологией. Наши поругаются, поругаются, а потом все забывается.

Мне так приятно, что ты меня любишь и ты такой большой мой друг. Это придает мне силу жизни и счастья. Ведь счастливым можно научиться быть в любых обстоятельствах. Но несчастный только тот, кто вступает в сделку со своей совестью. Пока наши идиоты меня не убедят в том, что я действительно могу продолжать свою работу научную здесь даже приблизительно так, как в Кембридже, я за нее взяться не смогу…»

«№ 99

12 июля 1935 г., Москва

…Ты меня очень беспокоишь, больше всего на свете. Ведь вот я, конечно, несчастный, но я привык быть несчастным, и вся моя прежняя жизнь была несчастной. Конечно, до того, как мы с тобой начали жить вместе. Но очень возможно, что тебе еще придется покоротать [жизнь] в одиночестве, пока к моему занятию физиологией не привыкнут и пока я не сумею создать себе имя в этой области, если вообще сумею.

Но, конечно, надо надеяться на лучшее. И вот [важно], чтобы ты не теряла бодрости духа и своего веселья и была хорошей матерью ребятам, это самое для меня главное.

Ты видишь, как здорово я справился со своими нервами, так и ты держи себя в руках. Это большая школа жизни, и она тебе, кроме хорошего, ничего не даст.

Но пойми,