Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные - Дэвид Слоан Уилсон

Созидающие силы – кто они?

В главе 2 я утверждал, что функциональный дизайн можно показать, не обращаясь к вопросу о творящей силе или силах. Уильям Гарвей (Harvey [1628] 1995) был прав, говоря о функциях сердца и системы кровообращения – он разве что неверно указывал на Бога-Творца как на автора всей задумки. Экономисты Чикагской школы выявили функциональную природу коммерческих компаний, не зная, какие силы в ответе за то, что та появилась. Рациональный план? Слепое подражание успешным конкурентам? Еще более случайный процесс дифференцирующего отбора и воспроизводства фирм? Важно отделять вопрос о дизайне от вопроса о том, как именно и кем (или чем) тот был задуман. Вот почему мне кажется, что к концепции Эльстера об интенциональном объяснении следует относиться как к одному из вариантов функционального объяснения. В случае кальвинизма мы можем прийти к выводу, что перед нами взаимозамкнутая и имеющая цель система – еще до того, как зададим вопрос о ее творце (или творцах). Но если функция уже установлена, мы, ясное дело, хотим знать, как она появилась.

Одна из возможностей такова: Кальвин и другие реформаторы сознательно намеревались создать религиозную систему, имеющую цель, и планировали ее во всех подробностях. Почти несомненно, что преднамеренность способна объяснить ряд функциональных черт кальвинизма и других религий. Кальвин и его современники отчасти были практичными реалистами и спокойно, ничуть не таясь, рассуждали о том, какие элементы необходимы для поддержания единого общества. Но вряд ли преднамеренность может объяснить всю функциональность кальвинизма и других религий. Например, Кальвин явно всем сердцем верил в то, что возвращение Христа на Землю грядет очень скоро – и Церковь должна срочно готовиться к этому. Аналогичные верования в неотвратимые события постоянно возникали в религиях по всему миру и, по всей видимости, выполняли скрытую функцию, иную по сравнению с явной – мотивировали на действие. Если говорить в общих чертах, то можно заметить, что абсурдность попыток объяснить функциональные свойства религии исключительно в терминах сознательных намерений их основателей налицо. В то же время вся проблема, как это увидел уже Дюркгейм, сводится к тому, что религиозные верования выглядят настолько оторванными от действительности, что их приходится объяснять с помощью скрытых функций – если у них вообще существуют функции. Мы можем уверенно заключить, что сознательное намеренное мышление объясняет функциональность кальвинизма – но не полностью. Верования, мотивирующие религиозных людей на поступки, в разуме самих верующих (явная функция) часто расходятся с адаптивными последствиями, которые, в конечном итоге, и поддерживают эти верования (скрытая функция).

Сознательное намеренное мышление – лишь самое недавнее средство в инструментарии психологических механизмов, сумевших развиться для преобразования информации об окружающей среде в адаптивное поведение: большинство таких механизмов работают под порогом осознания. И на уровне групп эти механизмы могут вносить свой вклад в функциональный дизайн религиозных систем, в том числе и таких, как кальвинизм. Всякий раз, когда творящую силу можно проследить до психологического механизма (сознательного или нет), мы должны спросить, почему существует именно этот механизм, а не любой другой из множества тех, какие можно вообразить. Предположим, что Кальвина вел инстинкт подражания, который заставил его смотреть по сторонам и копировать лучшие практики других церквей. Почему должен существовать именно этот инстинкт – в сравнении со многими другими, какие только можно представить? А особенно интересно спросить, почему Кальвин не пытался установить для всех жителей Женевы образцы поведения, скопированные у самого лучшего горожанина, а вместо этого не покладая рук трудился над тем, чтобы Женева скопировала самую успешную группу? Проследив функциональный дизайн на уровне групп до психологического механизма, мы вовсе не избежали темы многоуровневого отбора – мы просто вернули ее обратно, к истокам упомянутого механизма. Исключив теологические объяснения, мы приходим к выводу, что все созидающие силы в конечном итоге необходимо возвести к процессам слепой изменчивости и избирательного сохранения (Campbell 1960).

Многоуровневый отбор становится ультимальным объяснением психологических созидающих сил (сознательных и бессознательных), но может внести и прямой вклад в адаптивный замысел кальвинизма. Допустимо считать, что протестантская Реформация представляла собой множество социальных экспериментов, и каждый успешный исход сопровождался немалым числом неудач. Швейцарский реформатор Цвингли, пожалуй, был одареннее Кальвина, да и харизмой обладал большей, но его усилия создать церковь в Цюрихе завершились катастрофой. Вероятно, факторы, приводящие тот или иной социальный эксперимент к успеху в то время, как другие терпят провал, настолько сложны и исторически случайны, что в полной мере мы их никогда не поймем, но совершенно ясно, что они выходят за пределы сознательных намерений отдельных деятелей. Как бы то ни было, успех одних вероучений и неудача других в зависимости от их определенных свойств – не что иное, как процесс слепой изменчивости и избирательного сохранения, протекавший в недавней истории и дополнивший собой отдаленное эволюционное прошлое[39]. Непрестанная культурная эволюция, бессознательные психологические механизмы на индивидуальном и групповом уровнях, сознательное намеренное мышление – все это может рассматриваться в качестве возможных сил, способных сотворить современную религиозную систему верований, такую как кальвинизм.

Как я уже упоминал, неверующие часто считают, что якобы иррациональная природа религии интереснее и в большей мере заслуживает объяснения, нежели ее общинная природа. Рациональное мышление воспринимается как золотой стандарт, по сравнению с которым религиозные верования выглядят настолько неполноценными, что становятся почти непостижимыми. Эволюция же заставляет нас думать об этом совершенно по-иному. Золотым стандартом становится адаптация, на фоне которой рациональное мышление следует оценивать наравне с другими видами мышления. В мгновение ока рациональное мышление становится необходимым условием объяснения человеческой психики во всей ее полноте – но все же условием недостаточным, – а так называемые иррациональные особенности религии могут изучаться с полным правом как потенциальные адаптации, а не как слабоумные родственники рационального мышления.