День, когда мы будем вместе - Юрий Никитин

День выдался пасмурным, солнце то пригревало, то пряталось за тучки, и вода была освежающей. Идя туда, я поспорил сам с собой, что встречу там Вениамина – поедателя орехов, и, разумеется, выиграл сам у себя. Поэтический человек сидел на своем постоянном месте и, завидев меня, начал что-то прятать, повернувшись боком.

Остановившись напротив него, я сказал:

– Не знаю, какой уж ты там теперь неугомонный любовник, но морда у тебя скоро треснет от жадности, и красавица Надя достанется другому.

Так как рот поэта был забит орехами, то Вениамин ограничился тем, что неразборчиво промычал что-то в ответ.

Я поплыл за буйки и оттуда высматривал, не появилась ли Агнешка. Силы ко мне возвращались с каждым гребком, с каждым проплытым в темпе метром.

Как она объявилась на пляже, я не заметил – увидел только, что она идет в бар к Пламену. Ну, уж сейчас страдалец расстарается, подумал я, лениво плывя к берегу.

Агнешка сидела на высоком стуле у стойки и, верно, пыталась заколдовать коктейль, который ей соорудил Пламен, стоявший поодаль – точь-в-точь «юноша пылкий со взглядом горящим». На меня любительница праздношатания если и повела взглядом, то очень косым. Я сел рядом, взял у Пламена бокал пива, вернув парня тем самым в действительность, и спросил:

– Ты паспорт у нее проверил, прежде чем отпускать ей алкоголь? Она несовершеннолетняя да к тому же чокнутая. Возьмет и перекусает нас с тобой. Так, барышня, я вас задерживаю на 24 часа, как подозрительную личность. Допивайте свой компот – и вперед.

Задержанная сквасила физиономию, но возражать не стала. Я расплатился с Пламеном, который никак не мог понять, что все это означало, и повел подозрительную личность в сторону тропинки.

– Уехали? – спросил я, убирая руку от ее локтя.

– Да, – ответила она.

– И кого ты сегодня намерена привести в свободный номер?

– Тебя, – сказала она. – Нам нужно поговорить. Приходи к Гжегошу через час.

Все это говорилось спокойным, даже скучным тоном, в то время как я думал, что она сразу броситься мне на шею и заставит бежать с ней в Экваториальную Гвинею.

Я пожал плечами, сказал уныло: «Слушаюсь, моя госпожа!» – и пошел домой. Час был потрачен на всяческую подготовку к свиданию, и когда я входил в высотку, то от утренней квелости не осталось и следа.

Девушка, открывшая мне дверь, мало походила на ту, которая пригласила меня на разговор. Эта была хорошо причесана, с умеренным макияжем и в светлом платье, похожим на ночную рубашку. Такое ощущение возникало еще и потому, что платье было надето определенно на голое тело.

Переступив порог, я сказал:

– Здрасьте, позовите, пожалуйста, пани Агнешку. Ну, вы должны знать ее – она такая маленькая, страшненькая и глупенькая.

Агнешка подняла на меня свои прекрасно-печальные глаза и проговорила тихо, будто у нее болело горло:

– Проходи, Тим, садись вот в это кресло. Можешь открыть шампанское.

Как быстро взрослеют дети, подумал я, беря бутылку с низкого столика, уставленного фруктами.

Мы выпили по глотку, и она спросила, отставив фужер:

– Тим, ты – КГБ?

Признаться, я был готов к любому вопросу, но только не к этому. Допускал, как крайний вариант, что она будет допытываться, не спал ли я с Лидией, так как кто-то из их делегации, возможно, видел нас в обнимку.

– Конечно, – ответил я, хотя совсем не хотел дурачиться. – Разве это не ясно по мне и моему поведению? У меня задание – соблазнить и завербовать одну дурочку из «Солидарности». Потом убрать пана Гжегоша и свалить все на Лидию. Работы много, а помогать некому. Кто сказал тебе эту чепуху?

– У нас все так говорят, – отозвалась Агнешка, вновь беспокоя фужер. – Ты похож на КГБ. Кроме тебя, никто с нами из ваших не общается. И еще говорят, что зимой вы введете войска. Тим, не вводите войска! Дайте нам жить, как мы хотим. Пожалуйста, Тим, не вводите войска!

Глаза ее заблестели от навернувшихся слез, губы задрожали, и в следующую секунду она разрыдалась.

Я всегда терялся, когда женщины плакали при мне. Первым моим порывом было встать и обнять ее, но вместо этого я встал и начал ходить по комнате, почему-то считая бутылки, выстроившиеся вдоль стены.

Рыдания ее прекратились столь же внезапно, как и начались. Какое-то время она не могла вздохнуть полной грудью, потом поднялась и ушла в ванную. Я подошел к бару, достал из него знакомую бутылку виски и выпил прямо из горла, едва не поперхнувшись.

Агнешка вернулась довольно быстро. Она привела себя в порядок и молча сидела теперь, глядя перед собой. Я не знал, что ей сказать, и продолжал мерить шагами гостиную и считать бутылки.

Наконец она подняла на меня глаза, которые были еще красными от недавних слез, и произнесла все еще с одышкой:

– Прости меня, Тим. Если бы это говорили другие, но когда вчера вечером Гжегош и Лидия…

– Что Лидия? – остановился я. – Ладно, пан Гжегош, но Лидия-то что – тоже считает меня агентом КГБ?

Агнешка молча кивнула. Потом уточнила:

– Она сказала: может быть… Я знаю, почему так. Ей кажется, что ты больше… ну, любишь м е н я, да?

– Да, – чуть ли не выкрикнул я, – но мне придется любить тебя меньше, если ты будешь верить всей этой грязи. Разве я интересовался вашими делами? Ты не помнишь, чем я интересовался прошлый раз, когда мы были у меня в номере? КГБ! Да на меня там воот такая папка заведена еще со студенческих времен. И после этой поездки меня, наверное, вообще, и в Монголию не пустят. Здесь есть люди, которые следят за всеми нами. Я знаю только одного, а их тут три, пять, десять! И каждый из них напишет свой отчет, где обязательно отметит, что такой-то гусь лапчатый общался постоянно с представителями польской антикоммунистической организации и вел разгульный образ жизни, находясь в окружении двух красоток, одна из которых просто дура, а другая еще и…

Она не дала мне договорить. Я видел, как она вставала и двигалась в мою сторону, но остановиться не мог и умолк только тогда, когда она, поднявшись на цыпочки, прикрыла мой рот поцелуем. Я сжал ее, и она на мгновение оторвала губы, вскрикнув от боли, но тотчас прильнула ко мне с еще большей страстью…

Потом повторилось почти тоже самое, что было три дня назад: я сидел в кресле с ней на коленях, поцелуй был тягуч и длился дольше, чем в прошлый раз, я нежно мял ее тело, по которому шла нескончаемая судорога, снова в какой-то момент она отпрянула и впилась в меня безумным взором, и руки мои потом на ее шее, и стоны переходящие в крики – и накатившая вдруг ярость желания все порушить и уничтожить, и ее прерывистый хрип, вернувший меня в сознание…

За два часа я изучил газету вдоль и поперек. Собственно, кончине леди Памелы было посвящено несколько строк, а в основном журналеры «Sun» ходили вокруг да около. Если бы приступ настиг ее в разумной доступности от реанимационного центра, то ее бы спасли – такой вывод делал кардиохирург Пол Бентли, но в открытом море у нее не было шансов. Писалось много о ее слабом здоровье, о том же, что она страдала синдромом Уильямса, не было ни слова – эта тайна оберегалась от посторонних. Я еще раз посмотрел наледи Памелу в малозатратном купальнике и, не удержавшись, погладил ее ножку – уж больно хороша она была! Если бы я был герцогом и имел такую жену, то не пожалел бы денег на купальник, из-под которого была видна лишь мочка ее левого уха.