Мироныч, дырник и жеможаха. Рассказы о Родине - Софья Синицкая

В шкафу у Николавны висело Дусино платье. Ганя забрал его себе, хранил под кроватью, иногда таскал в портфеле. В двенадцать лет он достал из тёткиных комодов все Дусины вещи и тоже «забрал себе». Потрёпанные материнские джинсы и футболки с надписью «Гражданская оборона», «Кино», «Алиса» Ганя носил. Однажды Наташка, прорубая ход в культурном слое помоечных вещей, заполонивших квашнинский дом, обнаружила коробку с Дусиными кассетами и стопку тетрадей, в которые Дуся записывала тексты и аккорды песен. С бьющимся сердцем Ганя унёс это сокровище к Птицыной, слушал, читал, заливался слезами.

— Птица, почему мама любила такие грустные песни, такие грустные стихи?

— Ну какие грустные, Ганечка? Мама ведь была весёлой.

— Послушай, Птица. Что может быть тоскливее этого?

— Какие страшные мальчики! Зачем мама про них пела? А вот ещё, слушай:

— Птица, в каждом доме — «нагие формы избитых звуков». Птица, мне очень тяжело это читать. И музыка — грустная, мучительная. В этих песнях мир такой холодный, такой бесприютный. Я не могу это выносить.

Перебирая кассеты, Ганя нашёл несколько фотографий себя взрослого с мамой. На одной они шли в пустынном месте — по тропинке вдоль узкой речки. Подпись: «Мы с Жирафом в Автово». На другой — курили у незнакомого дома, на котором было криво намалевано: «Морской Пехоты, 4». На третьем снимке Ганя стоял с мамой и каким-то длинноволосым человеком в очках у жёлтого дома на Малом проспекте. Ганя сразу узнал этот дом: рядом с ним была остановка, где они с Николавной обычно садились в автобус. Одной рукой Ганя обнимал маму, в другой держал гитару. У очкарика под мышкой был тамбурин. Подпись: «Мы с Жирафом и Коля Иванов. Концерт в “Тамтаме”».

Ганя долго смотрел на родителей. Без сомнения, это были самые красивые и хорошие люди на свете. Ему очень хотелось обняться с ними и поговорить. Ганя вырезал себя из фотографии 7 «б» класса и аккуратно вклеился у их ног.

Он пошёл в жёлтый дом на остановке, надеясь, что там ему расскажут что-нибудь про отца или хотя бы про Колю Иванова. Но дом был пуст, нем, закрыт, окна занавешены. На стук никто не отвечал.

Ганя просил Птицыну съездить с ним в Автово, найти дом четыре на улице Морской Пехоты и таинственную речку среди пустырей. Птица обещала, но путешествие откладывала — всё чего-то боялась.

Тогда Ганя поехал в Автово сам, тайком. В доме четыре он обнаружил несколько парадных с вонючими грязными лестницами и два часа бродил от одной парадной к другой — подкарауливал жильцов, показывал фотографию, спрашивал, не помнит ли кто негра, тринадцать лет назад здесь обитавшего. Негра никто не помнил. На Ганю смотрели с подозрением. Ганя всё ждал, что выйдет на улицу какой-нибудь старичок, который обязательно вспомнит негра. Но старичок весь день дремал в своём кресле с котом на коленях. Вчера он сходил за картошкой, и за кефиром, и за хозяйственным мылом. А сегодня отдыхал, накрыв лицо «Вечерним Петербургом», спрятавшись от блёклого осеннего денька. Из-под газеты торчал острый жующий подборок, поросший белой щетиной.

Ганя вернулся домой, жалея, что нельзя рассказать Николавне и Птицыной о стеклянных колоннах и сверкающих люстрах с синим нутром на станции «Автово». А ночью в кошмарном сне он, от кого-то спасаясь, бегал по бесконечным лестницам и запрыгивал в лифты, которые, не закрывая дверей, носились с бешеной скоростью. Они ездили вверх, вниз, вбок и по диагонали. Это было очень страшно. Ганя бредил, встревоженная Николавна пыталась его разбудить. Очнувшись, Ганя завопил — ему показалось, что на голове у Николавны сидит кошка.

Ганя не смог тогда ничего узнать о своём отце, но он утешал себя хотя бы тем, что увидел дом, в котором встречались и, наверное, были счастливы его родители.

Прошло несколько лет. Ганя учился в музыкальном училище и жил на два дома — то у Птицыной, то у Николавны. Птицына отвела Гане две комнаты: в одной он спал, в другой, где был рояль, работал. Три раза в неделю Ганя ночевал у Николавны.

Однажды Птицына позвала мастера к расстроенному Мюльбаху. Мастер пришёл, поднял широкое крыло дракона, подтянул ему жилы, постучал по зубам. Мастер снял очки, протёр, надел и вдруг застыл в изумлении, увидев на стене парадный Ганин портрет — любимый портретик Птицыной, вставленный в золотую рамочку. Ганя был во фраке, в белоснежной рубашке, с белоснежной бабочкой на длинной шее, с мешком от сменной обуви на голове. Ганя улыбался, как Гуинплен, из глаз его сыпались бенгальские искры.

После занятий Ганя поспешил к Птице — проведать Мюльбаха. На кухне он увидел Колю Иванова — заплаканная Птица поила его чаем. Коля бросился к Гане, стал сердечно трясти ему руку.

До позднего вечера Коля рассказывал Гане и Птице о друге своём Жирафе. На следующий день он повёз Ганю в Автово. Гане не терпелось встретить людей, приютивших когда-то Жирафа, увидеть комнату, в которой жил отец. Ему казалось, что она должна была сохраниться нетронутой, как в музее знаменитого человека. На полу — циновки из тростника, диван покрыт шкурами экзотических зверей. Повсюду свирели, погремушки, барабаны. Запах пряностей. В углу копьё. Тлеют угли, закипает кофе.

Морской Пехоты, четыре. Ганя снова оказался в страшном месте. За несколько лет в доме ничего не изменилось — те же картофельные очистки на лестницах и тёмные лифты. Ганя посмеивался про себя, вспоминая уютный романтический Аид на картинах Николая Ильича — с дикими скалами, голыми деревцами, сирыми равнинами и холодными ручьями. Райские кущи по сравнению с этими вонючими лестницами и множеством одинаковых дверей.

Коля нашёл заветную квартиру и позвонил. Дверь открыл полуголый мужик в трениках. Мрачно посмотрел. На всякий случай здороваться не стал. На членораздельные Колины вопросы ответствовал мычанием. Он въехал в этот дом пять лет назад, про тех, кто жил здесь раньше, ничего не знал. Из кухни высунулась его бледная пухлая супруга в банном халате. Она испуганно пялилась на негра и очкарика. Пахло сардельками и кошачьей мочой...

— Коля, я хочу пойти туда, где всё случилось. Отведите меня на ту крышу. В каком она доме? В соседнем дворе, да?

— Послушай, дружище, у меня другой план. Дойдём сейчас до магазина, возьмём что-нибудь вкусненькое — перекусить — и прогуляемся в Угольную гавань.

— Хорошо, только сначала я должен увидеть крышу.

— Друг, зачем это надо? Не стоит расковыривать рану. Я хотел бы промочить горло, понимаешь? Пойдём, пойдём. Консерву купим. Мне стаканчик порто, тебе стаканчик крем-брюле. Навестим «Летучего Голландца», совсем уже, наверно, затонул бедняга, одни мачты торчат.