Валашский дракон - Светлана Лыжина

Несмотря на излишнюю геометричность наброска, где были ясно видны окружности, полуокружности и углы, сходство просматривалось, но вот дальше начались трудности, причём из разряда самых неодолимых, – чем больше деталей добавлялось в рисунке, тем меньше он напоминал Дракулу. Тут бы впору остановиться, если б это был рисунок на бумаге, ведь сходство важнее всего. Но королю Матьяшу требовался портрет детальный и к тому же цветной!

По счастью, учитель всё же не увлёкся разбавлением красной и жёлтой краски, а решил действовать иначе. Те немногие линии, которые казались правильными, подвёл тонкой кисточкой, обмакнув в чёрную краску, а затем смахнул весь уголь и взялся делать подмалёвок, используя зелёную землю. Зелёная земля – тусклая, полупрозрачная краска – помогала в общих чертах наметить то, перед чем бессилен уголь. Ею можно было обозначить положение лёгких теней, размытые линии.

Среди живописцев этот способ уже выходил из моды, но учитель упорно следовал старым правилам и был вознаграждён – сходство с моделью опять появилось. Чтобы закрепить успех, старик взял мел и прямо по зелёной краске обвёл границы теней и полутеней, желая лучше видеть, куда наносить телесные цвета того или иного оттенка. Он обводил аккуратно, но, отступив на три шага от портрета, обнаружил, что – чёрт побери! – сходство снова пропало.

Разметка мелом по зелёному испортила весь рисунок, так что мел был в негодовании удалён, и сегодня старик снова взял кисточку и с помощью тёмной охры, напоминавшей желтоватый цвет кожи Его Светлости, стал превращать тёмно-зелёные тени на портрете в тёмно-жёлтые – попросту их закрашивал. Так на зелёном лице появилось что-то вроде маски. Вот жёлтый лоб выглядывает из-под шапки, которая пока обозначена лишь чёрными линиями. Вот пожелтела височная область, а вслед за ней – и тени, обозначающие округлость щёк.

Всё, что ниже усов, пока не меняло цвет. Сейчас шла работа над носом, первоначальная линия которого – в форме капли – почти исчезла под слоем новой краски. «Вот крыло носа, вот появилась ноздря», – мысленно отмечал Джулиано, но не обольщался из-за того, что дело всё-таки сдвинулось. Он уже мог предугадать, что случится дальше. Предугадать, что учитель, закрасив все тени, примется закрашивать другие участки лица светлым, а затем будет выравнивать тоновые переходы. Старик станет наносить мазки маленькой кисточкой крест на крест, чтобы добиться плавности перехода между тёмными и светлыми тонами. И что же получится? Получится так, как всегда в таких случаях! Мягкий переход от света к тени сделает и сами черты лица мягкими, как бывает у людей спокойного характера, терпеливых, даже кротких. Но ведь Дракула отнюдь не отличался терпеливостью и уж тем более – кротостью!

Техника рисования, которую собирался использовать учитель, подходила для изображения святых и ангелов. Не менее хорошо получались достойные дамы, а также девицы скромного поведения и дети. Но для Дракулы это не годилось! Если бы старик-живописец вздумал делать нынешний портрет в такой манере, то заказчик, король Матьяш, увидев такое, непременно бы сказал: «Вы издеваетесь надо мной? Разве это мой кузен?! Больше похоже на монаха в келье, чем на преступника в темнице».

Джулиано предвидел всё это уже сейчас, а учитель – нет. «Он увидит не раньше, чем закончит выравнивать тоновые переходы, – думал юноша. – А когда закончит и увидит, то опять сделается недовольным… И что тогда? Всё сначала? Скажет, что ему нужна новая доска? И сколько же времени придётся оставаться в Вышеграде?»

Джулиано сидел возле реки и предавался пустым размышлениям. Во второй половине дня он мог себе это позволить, потому что учитель, утомлённый утренней работой в Соломоновой башне, спал. Ещё за обедом у старика начинали закрываться глаза. Бедолагу едва удавалось довести до кровати прежде, чем тот провалится в забытьё, после чего ученик на два-три часа получал полную свободу.

«Чем же занять это время?» – спрашивал себя юноша, глядя на спящего. Когда приходилось заниматься делами своего учителя, то в голове вертелась тысяча идей по поводу собственных картин, но стоило появиться свободному времени, как желание воплощать замыслы сразу же пропадало, хотелось бездельничать, и Джулиано не отказывал себе в таком удовольствии. Для виду взяв с собой папку с бумагой и грифель, он уходил подальше от города, выбирал на берегу Дуная место, не заросшее камышами, но не рисовал, а лишь смотрел, как плещутся волны.

По дороге из города и обратно часто попадались знакомые, которые непременно спрашивали, как у учителя продвигается работа, но ученик не мог сказать ничего определённого и уже начинал думать, что проведёт в Вышеграде вечность. От этих мыслей лень усиливалась. «У тебя впереди ещё много времени. Торопиться некуда. Ты ещё успеешь поработать над своими картинами», – говорил себе Джулиано и сам себе верил.

А вот учитель, проснувшись вечером и заглядывая к юному лентяю в папку, качал головой:

– Эх, молодость! Вам, молодым, всегда кажется, что вы всё успеете. А вот попробуй вспомнить, когда ты последний раз нарисовал хоть что-нибудь. А? На прошлой неделе? Или в конце того месяца? Если браться за наброски или за кисть так редко, то времени на живопись у тебя останется не больше, чем у меня, доживающего последние годы.

За последнее время ученик занимался живописью лишь однажды. Он попытался нарисовать дочку трактирщика – набросал углём на листке её портрет в виде ангела, но вышло не очень-то похоже. Чтобы рисовать людей, которые тебе не позируют, нужна сноровка.

Сейчас Джулиано, сидя на берегу, время от времени заглядывал в папку, смотрел на рисунок и думал, не изобразить ли ещё что-нибудь. К примеру, так и просились на бумагу горные великаны, запримеченные ещё по дороге в Вышеград, но теперь чуть изменившиеся, позеленевшие. Они уселись на том берегу, подобно флорентийцу, сидевшему на этом. Великанам ведь тоже может захотеться посидеть, помечтать, вот они и сидели, укутавшись плащами, втянув головы в плечи и подставив солнцу мохнатые макушки.

На дальнем берегу тоже расположилось некое селение, похожее на Вышеград, только без крепости. Домики с яркими черепичными крышами состязались, кто выше вскарабкается по скатам плащей горных исполинов, но исполины не пытались стряхнуть лазунов и, совсем не шевелясь, лениво следили, как возле подошв, по широкой дороге, тянувшейся вдоль берега, движутся букашки-люди, а по реке меж двумя берегами плавает, взмахивая вёслами, большое плоскодонное судно-паром.

На той стороне, где сидел Джулиано, дорога тоже тянулась вдоль берега – шагах в тридцати от кромки воды. Прохожих было мало, и юный мечтатель чувствовал себя в полном одиночестве. Вот почему он немного удивился, когда услышал, как к нему кто-то обращается:

– Доброго дня, сын мой, – произнёс басовитый голос, а затем другой голос, потоньше, повторил то же самое. – Доброго дня, сын мой.

Джулиано оглянулся. По дороге к Вышеграду неспешно ехала телега, которой правил некий селянин. За телегой шагали два монаха. Серый цвет ряс и верёвочные пояса подсказывали, что это францисканцы. Монахи – один дородный, а другой совсем хлипкий – шли степенно, сложив руки у живота. Капюшоны плащей покоились на плечах, позволяя рассмотреть, что у дородного волосы светло-русые и прямые, а хлипкий темноволос и кудряв.