Несбывшийся ребенок - Катрин Чиджи

Внезапный вой оглушает Эриха, поглощает и пронзает его. Череп будто наполняется беспорядочно мечущимися стальными пчелами. Он задыхается, не знает, куда бежать. Люди вокруг кричат, но не слышно ни звука. Эрих вспоминает, как фрау Ингвер читала им на уроке: «Паника хуже любой опасности. Когда она возникает? При большом скоплении людей в помещении или на улице. Как себя вести в случае паники? Сохранять спокойствие и присутствие духа. Быстро оценить сложившуюся ситуацию и сказать спокойным и твердым голосом: „Нет никакой опасности!“»

Вдруг его хватает за рукав и тащит за собой какая-то девочка. Он следует за ней и чуть не падает, запнувшись за покореженный указатель с надписью «Ноллендорфплац». Сложно одновременно смотреть под ноги, сохранять присутствие духа и оценивать сложившуюся ситуацию. Девочка бежит впереди, то появляясь, то пропадая в клубах дыма; рыжая лисья горжетка у нее на плечах служит Эриху маяком. Лапки лисы подпрыгивают, как у живой, маленькие черные глазки зорко следят за Эрихом. Девочка жестом показывает следовать за ней вниз по ступенькам. Дверь завалена обломками, но зачем она тому, кто может влезть в разбитое окно. Так они очутились внутри.

Сначала, пока глаза не привыкли к темноте, Эрих почти ничего не видит. Девочка берет его за руку и ведет через двустворчатую дверь, по покрытой ковром лестнице в комнату, расположенную еще глубже под землей. Под ногами хрустит разбитое стекло, и Эриху вспоминается, как однажды зимой он ходил по еще на вставшему льду вопреки запретам мамы.

— Жди здесь, — бросает девочка.

Эрих стоит один в темноте, прислушиваясь к рокоту, сотрясающему город. К глазам подступают слезы, он крепко сжимает их и сдавливает пальцами, чтобы не расплакаться, перед ним плывут черные пчелиные соты. Желудок сжимается от неизвестности и голода. Бутерброд, подаренный в поезде, давно кончился, как и колбаса, захваченная из дома. В рюкзаке осталось одно яблоко. Он слышит шаги: девочка подходит к какому-то выступу, прилаживает на него фонарь, запрыгивает и садится. Теперь при свете Эрих видит, что это не выступ, а сцена. Они в театре.

— Что ты делал там? Где твои родители? — спрашивает девочка.

— Я потерял их. Мама на ферме, папа где-то в России.

— На ферме? В Берлине?

— Нет, я приехал сюда, чтобы сражаться за фюрера.

— Ты из фольксштурма?

— Нет… Не думаю.

— Если бы ты был из них, у тебя бы была нашивка.

— У меня нет нашивки.

— Можно попробовать достать, если хочешь.

— Спасибо, не надо.

— Ты же хотел сражаться за фюрера.

Эрих отводит взгляд и мотает головой. Девочка кивает.

— Ладно. Скажешь, если передумаешь.

Приглядевшись, Эрих замечает слева от девочки на краю сцены приталось нечто огромное.

— Не паникуй, — шепчет он, — но, кажется, здесь волк.

Он показывает на зверя и начинает пятиться назад, в темноту. Но ведь волкам свет ни к чему, они чуют свою добычу.

Девочка смеется и тычет фонарем прямо зверю в морду: со сцены на ряды пустых кресел таращится позолоченный сфинкс, и с другой стороны еще один такой же. За ними возвышаются величественные колонны, украшенные египетскими иероглифами. На стенах нарисованы пески, пирамиды, верблюды, бедуины в белоснежных одеждах и оазис в окружении стройных пальм. Над сценой огромная половина солнца посылает лучи под потолок. Красный бархатный занавес дрожит и качается от ударов, сотрясающих город. Он напоминает Эриху сосновый лес, который начинался сразу у них за фермой. Девочка берет фонарь и бежит по проходу вдоль кресел, взбирается по устеленной ковром лестнице и всовывает швабру в ручки двери. Вернувшись обратно, она идет за кулисы, оттуда раздается скрип, и занавес медленно начинает раскрываться. В глубине сцены Эрих замечает самодельную кровать.

— Ты здесь живешь? — спрашивает Эрих.

— Пока да.

— Можно мне остаться?

— Если хочешь.

— Будешь яблоко?

— Да, спасибо.

— Как тебя зовут?

— Эрих.

— Я Зиглинда.

* * *

Она ведет его в комнату, увешанную зеркалами. Здесь не так темно, свет пробивается из-под потолка, сквозь ряд узких окон, выходящих прямо на тротуар. Почти все стекла разбиты. В рамах мелькают солдатские сапоги, шагающие вразброд, и женские ноги в мужских ботинках. В одном углу свалены пюпитры, в другом стоит огромный распахнутый настежь гардероб, увешанный нарядами из парчи, блесток, перьев, словно там устроила гнездо неведомая сверкающая птица.

— У тебя еще есть еда? — спрашивает Зиглинда.

— Извини, — отвечает Эрих, — я не думал, что в Берлине так, так…

Он отводит глаза, а потом достает что-то из рюкзака.

— Вот, — выдыхает он, протягивая ей банку молока.

Второго приглашения не требуется, она тут же снимает крышку и начинает жадно глотать. Не отрываясь, она выпивает больше половины. Эрих еще никогда не видел таких голодных девочек.

— Допей сам, — говорит она, но Эрих мотает головой.

Тогда Зиглинда отодвигает блестящие наряды и ставит банку в самый дальний угол гардероба, где Эрих успевает заметить ящик проросшей картошки, полкочана капусты, несколько банок с консервированными овощами и кусок хлеба. С улицы тянет дымом, сквозняк перебирает вешалки с костюмами и кипы старых программок. По стенам развешены плакаты: Рене Дюбуа, многоликая танцовщица, Марио Томбарелл, невероятный человек-обезьяна, Хелли, самый юный эквилибрист в мире.

— Что скажешь? — любопытствует Зиглинда, показывая покрывало, расшитое звенящими золотыми монетами. — Это не настоящие деньги.

Она обматывает его вокруг своей головы наподобие тюрбана и разглядывает тусклое отражение в зеркале.

— Где мы? — спрашивает Эрих.

— Мы пересекаем пустыню. Возвращаемся домой. Рабы уже готовят дворец к нашему прибытию: расстилают ковры, начищают колокола, наполняют фонтаны вином.

— Собирают финики, — подхватывает Эрих.

— Запекают жаворонков и павлинов.

— Сколько еще осталось?

— Сложно сказать, в пустыне расстояния обманчивы.

Зиглинда вручает ему плащ, украшенный вышивкой в виде глаз и птиц. Эрих накидывает его на плечи и превращается в фараона, в голубоглазого правителя, который будет жить вечно.

Вернувшись в зал, Зиглинда устраивает Эриху постель рядом со своей. Матрасом служат сваленные в кучу костюмы. Сверху он накидывает на них расшитый плащ и кладет рядом одеяло, подаренное в поезде. Зиглинда закрывает занавес и ставит фонарь у себя в голове, как ночник. Потом достает из-под матраса огромную книгу в мраморной обложке и ложится, прижимая ее к себе. Выстрелы и удары стихают, отгороженная ото всего мира сцена наполняется голосами детей, слова будто прилетают из темноты и кружат, высматривая место для ночлега. Под потолком висят десятки декораций, десятки разных возможностей: сияющие бальные залы, замки в заснеженных ущельях, экзотические базарные площади, заваленные изысканными пряностями и шелками, бело-голубое марево, обозначающее туманную даль. Снизу в сцене скрыты потайные люки; проведя рукой по еле заметным щелям, можно почувствовать слабое дыхание подземелья, но бояться нечего, все надежно заперто. Лежа на крепких досках, Эрих почему-то думает о пчелах, детях воздуха, которые спускаются на землю только за тем, чтобы набрать воды. Или чтобы умереть.