Протокол - Жан-Мари Гюстав Леклезио

«Почему?»

«Не знаю. Я не знаю. Я так думал. Не знаю».

Адам спросил, нельзя ли ему выпить кофе. Сказал, что хочет пить, что замерз, хотя в действительности он просто чувствовал необходимость хоть как-то изменить обстановку комнаты. Он устал от больницы, от больничных стульев, от больничных разговоров, от запаха больницы и необъятной больничной пустоты. Доктор, тем не менее, вызвал сестру и передал просьбу пациента.

Женщина быстро принесла кофе; Адам поставил чашку на левую коленку и принялся размешивать сахар ложечкой. Он пил маленькими глотками, не поднимая головы. В его мозгу возникло нечто чужеродное, вроде опухоли; он не мог понять, что именно. Это было как воспоминание об усопшем, как абсурдная идея исчезновения. Или ночь на корабле, когда вспоминаешь тысячи разных вещей, в том числе скрытые тенью волны и отблески.

«Итак, вы не знаете — или знаете? — что будете теперь делать? — продолжила было Жюльенна, но замолчала и неожиданно попросила: — Угостите меня сигаретой?»

Адам протянул ей пачку. Жюльенна достала из сумки украшенную перламутром зажигалку и прикурила. Она явно забыла об остальных участниках действа, что вполне могло означать — Адама она тоже очень скоро забудет.

«Вы не знаете, что вас ждет…»

Адам сделал неопределенный жест и уронил руку на колено.

«Нет — но догадываюсь, и этого достаточно».

Она сделала последнюю попытку разговорить его.

«Выходит, вы совсем ничего не хотите?»

«Ну почему же…»

«А чего именно вы хотите? Умереть?»

Адам улыбнулся.

«Вовсе нет! Я не имею ни малейшего желания умирать».

«Вы ___»

«Знаете, чего я хочу? Чтобы меня оставили в покое. Нет, не совсем так… Я много чего хочу. Действовать не по своей воле. Делать, что говорят. Когда я здесь оказался, медсестра сказала, что нужно быть благоразумным и слушаться. Вот. Именно так я и буду поступать. Буду благоразумным. Нет, я не хочу умирать. Потому что — потому что смерть не приносит успокоения. Это как перед рождением. Человек, должно быть, жаждет воскреснуть. Думаю, меня бы это утомило».

«Вы устали от одиночества…»

«Верно. Хочу быть с людьми».

Он вдохнул дым из ноздрей Жюльенны.

«Я похож на того типа из Библии — Гиезия, слугу Елисея: Нееману велели семь раз искупаться в Иордани или что-то вроде того. Чтобы излечиться от проказы. Он излечился и отослал дары Елисею, но Гиезий все присвоил. И пророк в наказание наслал на него проказу Неемана. Понимаете? Гиезий — это я. Я подхватил проказу Неемана».

«Послушайте, — сказала Жюльенна, — вам известны прекраснейшие из всех написанных стихов? Рискую показаться претенциозной, но все-таки хочу прочесть их вам. Будете слушать?»

Адам кивнул. Она начала:

«Это „Стать ___“»

Голос Жюльенны сорвался, она откашлялась и начала с начала:

«Стать прахом время наступило

И мне, кто так тебе постыл,

Смерть»[41].

Она бросила взгляд влево, на несколько сантиметров левее Адама.

«Это стихи Вийона. Вы их знаете?»

Адам глотнул кофе, сделав знак рукой, что не знает, и посмотрел на остальных: они слушали разговор, и вид у них был смущенный и слегка насмешливый. А он спросил себя, почему его держат в пижаме весь этот проклятый день. Возможно, чтобы не убежал? А может, несмотря на продольные полосы, на нем вовсе не пижама? Может, так выглядит приютская или больничная униформа. Адам допил кофе, снял чашку с колена, собрал ложечкой остатки сахара и облизал ее. Ему хотелось об этом поговорить. Например, с блондинкой. Попросить: останьтесь со мной, в этом доме, и мы станем варить кофе в любое время дня и ночи и пить его вместе; вокруг будет большой сад, и мы сможем гулять там до утра, ночь напролет, и слушать, как над головами пролетают самолеты. Очкарик снял очки и посмотрел на Адама.

«Если я правильно понял, — сказал он, — религиозные идеи вашего товарища были близки к пантеизму — к мистицизму. Связь с Богом через знание? Это своего рода путь достоверностей, так?»

«Какое вам до всего этого дело? До всех этих мистических историй? Что все это значит? Откуда такой интерес?» — спросила Жюльенна Р.

Адам откинулся назад. Слишком резко.

«Вы не поняли. Вы ничего не поняли. Меня интересует не Бог. И Сима интересовал не Он. Не Бог как таковой, как Бог-Творец. Отвечающий потребности в конечной цели или абсолюте, подобный ключу, открывающему замок. Черт побери, вы никогда этого не понимаете! Меня это не интересует. Мне нет нужды знать, что меня создали. Так же и с нашим разговором. Он не интересен мне по сути, по кажущейся сути, но лишь как заполнитель пустоты. Чудовищной, невыносимой пустоты. Пустоты между уровнями жизни… Между двумя ступенями, двумя временами, понимаете?»

«К чему тогда все эти мистические фокусы?» — спросил студент в очках.

«Ни к чему. Ни к чему. Совершенно ни к чему. Вы произносите слова, которых я не понимаю. Зачем все это? Не могу сказать. Это все равно что пытаться объяснить вам, почему я — не вы. — Взять, к примеру, Рюйсбрука: зачем он делал различия между материальными элементами, землей, воздухом, огнем и водой? Это могла быть поэзия. Мистицизм помог ему достичь уровня — но не психологического, нет, не психологического, — а уровня невыразимого. Не важно, где располагался этот уровень. Да и вообще любой уровень. Важно, что в какой-то момент своей жизни он решил, что все понял. Связанный с тем, кого он всегда называл Богом, по определению, извечным, всезнающим, всемогущим и вездесущим, Рюйсбрук уподоблялся ему. Во всяком случае, в момент каждого мистического кризиса. Возможно, к концу он достиг своего уровня, своего полного расцвета, навечно. Именно так. Важно не знать, но знать, что знаешь. Это состояние, при котором культура, знание, язык и письменность становятся бесполезны. В определенном смысле это даже удобно. Но это не самоцель, понимаете, это никогда не является самоцелью. & на этом уровне существовало не так много настоящих мистиков. Поймите, — с диалектической точки зрения, — хотя отношения всегда различаются, — можно быть тем, кто ты есть. Это просто состояние. Но одновременно это единственный исход знания. Любой другой способ заводит знание в тупик. И оно перестает быть знанием. Становится знанием в прошедшем времени. Тогда как в этом варианте оно мгновенно умножается, становясь таким обширным, таким непосильным, что вне его ничто не имеет значения. Ты тот, кто ты есть, — да, именно так. Быть своим бытием…»

Мадемуазель Р. встряхнула головой; нижняя губа дрогнула, как будто ее одолевали сомнения.

«Все это очень умно, — сказал очкарик. — Ничего другого и не скажешь…»

«Это полная метафизическая галиматья», — вмешался другой студент.