Призрак автора - Джон Харвуд

Было бы лучше, если бы они вообще не прикасались к вещам; ведь все началось с ее идеи восстановить студию. Она была так уверена в том, что им удалось победить злой дух… но, выходит, она верила в силу проклятья? Нет, в этом не было никакого смысла. Ведь «Утопленника» написал не де Вере, а Сен-Клер. И, если только поверить в историю последних дней жизни де Вере, в комнате не было ничего другого, что могло бы…

Разве что тот полированный деревянный куб, что стоит в углу, у подножья кровати.

Он оказался тяжелее, чем ей показалось в первый раз — конечно, ведь тогда они поднимали его вместе с Гарри, — и, хотя из куба не доносилось привычного шуршания, ей все-таки почудилось, что внутри что-то сдвинулось, когда она поставила его на кровать. Трудно было определить, с какой стороны открывался куб, если он вообще открывался: все шесть панелей выглядели абсолютно одинаковыми. Каждая была выполнена из полированного дерева — кедра или красного дерева, и в самом центре имелось углубление в форме изысканной резной розетки размером не больше флорина. Переворачивая куб, она все время возвращалась к одной из них, пока ей не пришло в голову пересчитать лепестки. У всех розеток было по двенадцать лепестков, а у этой — тринадцать. Заинтригованная, Корделия попыталась нажать на нее и повернуть, и тут же почувствовала, что розетка слегка поддалась. Что бы это могло быть? В самом деле, ведь не живое существо спрятано в кубе? Воображение почему-то нарисовало огромные, в прожилках яйца, и она в ужасе отскочила от кровати, чуть не опрокинув мольберт. Может, следовало позвать дядю? Но он скажет, чтобы она оставила куб в покое, и будет прав. Да, лучше вернуть его на место, а еще лучше запереть в соседней комнате. Но яйца уже прочно засели в ее воображении. Что, если куб откроется, как ящик с выскакивающей игрушкой, и напугает ее? Пожалуй, самым мудрым решением было оставить все это до следующего приезда Гарри; но это значило, что еще пять дней ей предстояло мучиться видениями, в которых чудовищные пауки, вылупившиеся из яиц, опутывают студию своими сетями…

Перебранка черных дроздов, усевшихся на соседнем дубе, отвлекла ее от страшных видений и заставила взяться за щетку. Не давая себе времени на раздумья, она свободной рукой повернула розетку до упора и сразу же предусмотрительно отскочила.

У края панели появилась темная линия. Она выждала, прислушиваясь к биению собственного сердца, но больше ничего не происходило. Держа щетку в вытянутой руке, она попыталась просунуть щетину в образовавшуюся щель, но рука так тряслась, что куб перевернулся.

И ничего не вывалилось. Нагнувшись, она увидела, что изнутри коробка выстлана смятыми газетными листами. Она начала ворошить их щеткой и вскоре обнаружила что-то зеленое — твердый круглый предмет размером… с яйцо индейки… обернутое в мягкую бархатную ткань изумрудно-зеленого цвета… нет, это было изумрудно-зеленое платье… а то, что скрывалось под ним, не могло быть яйцом, поскольку конец его венчала куполообразная выпуклость с острием, и когда она слегка постучала по нему рукояткой щетки, раздался еле слышный звон. Очень осторожно она извлекла сверток на поверхность. Что бы ни находилось внутри, оно было совсем легким. Она постучала по нему пальцами; слишком твердое для яйца. Похоже на стекло.

Она начала медленно вытаскивать платье. Но руки вдруг предательски задрожали; предмет выскользнул неожиданно — прежде чем она успела подхватить его, подкатился к краю кровати и, упав на пол, рассыпался на куски. Ей показалось, что она видит перед собой разбитую электрическую лампочку с остриями стекла и длинными узкими трубками. С одного конца торчала тонкая, словно нить, проволока… и еще была металлическая пластина, скрюченная, как засохший лист… а третий фрагмент представлял собой стеклянную трубку, соединенную проволокой с другой металлической пластиной, того же размера, но плоской и посеребренной, словно зеркало.

Любопытство быстро сменилось ужасом от содеянного. Теперь они могут лишиться и дохода, и дома; и Гарри, при всей его преданности, был последним человеком, которому она могла бы признаться в своей ошибке. Она должна собрать осколки, сложить их обратно в коробку и молить Бога, чтобы никто и никогда ее больше не открывал. Складывая платье, она сообразила, что именно в нем Имогена де Вере была запечатлена на портрете.

Теперь ей предстояло смести стекло, сложить его в платье, которое она уже мысленно примеряла на себя; казалось, оно было ее размера. Хотя и очень мятое, оно было почти не тронуто пылью. А осколки могли порвать бархат… нет, она не могла этого допустить. Выложив платье на кровать, она развернула газетные листы. «Таймс», пятница, 3 декабря 1896 года. Насколько она помнила из рассказов дяди, эта дата примерно совпадала со временем ареста имущества Генри Сен-Клера.

Но он бы не позволил себе так варварски скомкать платье, даже если предположить, что Имогена оставила его в студии. Это было дело рук де Вере… тогда тем более нельзя было оставлять платье на растерзание осколкам, как того хотел он сам. Ей вдруг пришло в голову, что самым надежным местом для платья был гардероб в бабушкиной комнате, куда она не заходила с того самого дня, как отец поймал ее в вуали; да и никто другой, насколько ей было известно, туда тоже не заходил. А вдруг дядя Теодор будет идти мимо… нет, она решила, что пока повесит платье в своем шкафу и дождется благоприятного момента.

Она смела осколки, вернула крышку на место и спустилась вниз, чтобы убедиться, что дядя дремлет в кабинете. Тогда, повинуясь необъяснимому желанию, она вернулась на первый этаж и тихонько проникла в бабушкину комнату.

Пыль зашуршала у нее под ногами, когда она двинулась к окну, чтобы открыть шторы. Застоявшийся воздух был еще теплым от вчерашней жары. Мебель, казалось, усохла, а высокое зеркало уже не нависало над ней. Слабый запах камфоры словно поприветствовал ее, когда она открыла дверцу гардероба, и тут же в памяти ожили воспоминания об играх в привидения с Беатрис. На вешалках висели несколько платьев, все в темных тонах, и все «комфортные», как и разношенные туфли, стоявшие на полу. Имогена, насколько она помнила, приехала в этот дом в том, в чем сбежала от мужа. Что стало с ее роскошным гардеробом, оставленным на Белгрейв-Сквер? А с драгоценностями? Книгами, письмами, дневниками? Должно быть, де Вере либо продал все, либо уничтожил.

Бродя по комнате, Корделия вдруг поймала себя на том, что всегда думала об Имогене де Вере и бабушке как о двух совершенно разных людях, и в этом не было ничего странного. Даже если не де Вере стал причиной ее болезни — «его плевок обжигал, словно кислота», вспомнились Корделии слова дяди Теодора, — в ту роковую ночь Имогена де Вере умерла для всего мира, а проснулась бабушкой, приговоренной до конца дней своих скрываться под вуалью… Кстати, папа, должно быть, вернул вуаль на место; да, действительно, вот она, в нижнем ящике комода, где Корделия видела ее в последний раз.

Вновь вдыхая аромат камфоры, смешанный с запахами целебных мазей и бальзамов, Корделия почувствовала непреодолимое желание надеть вуаль, и во второй раз в своей жизни облачилась в черную прозрачную ткань и повернулась к зеркалу.

Зрелище повергло ее в трепет. Неудивительно, что тогда она так напугала и себя, и отца. Ее платье казалось нелепым под вуалью, а голова и плечи словно принадлежали другому человеку, чьи очертания едва угадывались в черной дымке, плывущей в океане света.