Цветочный крест - Елена Колядина

«Истомушка… Что же оне с тобой натворили? — в сердце взвыла Феодосья, когда оцепленный зверь поравнялся с ней и Марией. И сжала крест, спрятанный в рукавице. — Аз тебя не забыла и не кинула, аз с тобой пребываю! Прости ты меня, поганую!»

Феодосья рассчитывала каким-либо чудесным способом передать крест Истомушке. Но скоморох только скользнул по Феодосье налитым кровью взглядом, словно дым, что обдаст неосязаемо, оставив лишь запах гари.

«Слава тебе, Господи, не узнал, ирод!» — с облегчением выдохнула Мария.

«Напустил вид, что не знает меня. Не захотел выдать нашей любви, меня спасая», — всхлипнула Феодосья.

— Будет, Федосья, будет стонать, — раскаленным голосом прошипела в белую щеку свояченицы Мария. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Все там окажемся, кто раньше, кто позже.

Но Феодосья ея не слышала.

Быстро ли, медленно ли, а в положенное время пестрая процессия достигла Государева луга. Простор его сиял, как серебряный оклад, начищенный к празднику клюквой. Дерева вкруг белели новеньким льняным портищем. А свежесрубленный помост желтел, словно яичко. Подле помоста, напуская на себя равнодушный вид, горделиво постаивал молодой древодель. Впрочем, Феодосье, обведшей черным взглядом знакомый луг, показалось, что не сияет белизной он, а, напротив, вместе с деревами осыпан тусклой мучной пылью. Помост же зияет гнойной раной.

Что сказать о самом казнении? Все прошло прекрасно! Особо великолепен был отец Логгин, с жаром напомнивший тотьмичам, как зрили оне скоморошьи позоры, лапами и наущением самого дьявола исполняемые разбойником Пономаревым! Тотьмичи почувствовали себя зело виноватыми и дружно каялись. Но вину за искушение скоморошьими позорами возвели на вора, так что в миг, когда палач поджег кучу хвороста в ногах Истомы, толпа возопила в буйном ликовании:

— Пали его, ирода, проклятого!

Заверещали дудки. Ударили барабаны. Затрещал хворост. Пламя взвилось лавой Везувеуса. Донесся звериный вой.

Феодосья стояла идолом. И лишь, когда ея ноздрей достиг запах жареного мяса, она согнулась в перегиб и подхватила горсть снега, дабы не дать извергнуться блевотине.

— Пойдем-ка, Феодосьюшка, — подхватила ея подскочившая Матрена. — Пойдем в сторонку. Блюй здеся, ласточка моя, блюй на здоровье. И чего тебе вдруг тошно сделалось? Кабы, не знать, что девица ты муженеискусная, девства не растлившая, так решила бы аз, что очадела ты.

Последние словеса Матрена произнесла шутейно, полагая развеселить Феодосью.

Феодосья выпрямилась и поглядела на повитуху долгим измученным взглядом.

Матрена недоверчиво взглянула в лицо сродственницы, свела зенки к носу, соображая, вновь поглядела на Феодосью и звучно охнула.

— Да, неужто, ты чужому парню доверилась? — схватила она сродственницу за рукавицу.

Крест Истомы востерзался в ладонь Феодосии.

Ах, креста на нем, воре, не было!

— У меня, что же, чадце будет? — произнесла вдруг Феодосья, всю дорогу от Государева луга до поворота к своему концу не промолвившая ни слова.

Повитуха, для которой новина об растлении Феодосьей девства стала похлеще зрелища казнения, и которая, плюнув на поездку в санях, всю дорогу топала рядом пешим ходом, обмысливая известие и планируя свои действия, продышалась, залезла под оголовник перстом, дабы утереть пот, и деловито вопросила:

— Коли только целовалась с Юдой, так ничего не будет, а то иные девки думают, что от поцелуев со вложением языка очадеть можно. А коли согрешила в манду, так могла и очадеть. Как дело-то было?

— Согрешила, — едва слышно ответила Феодосья.

И пугающе медленно поглядела на колодец, от гребней льда казавшийся дворцом из сказки о Морозе Ивановиче. Матрена перехватила ее взгляд.

— Да ты что, Феодосьюшка? Ты чего на студенец-то глядишь? Али в уме повредилась такое думать? Экий грех — была девкой, стала женой! Грех — пока ноги вверх! Опустил — Господь и простил! Девкой убыло — бабой прибыло. Пойдем-ка домой, согреемся, узвару горячего выпьем, все обсудим, все изладим.

Матрена осторожно охапила Феодосью и повела к хоромам, бодрым голосом сыпя все новыми присловьями, должными убедить Феодосью, что грех ея хоть и грешный грех, но не таков, чтоб до смерти убиваться.

— Все кругом грех! — убедительным голосом приговаривала повитуха. — Не так встал, не так сел, не так глянул, — все грех. Помирать, что ли, теперь? Помолилась, перекрестилась, али ты не знаешь? Не согрешишь, не покаешься, не покаешься — не очистишься. Богу один раскаявшийся грешник дороже сотни праведников…

— Баба Матрена, правду говорят, что незаконные чада через жопу деланы? — горестно промолвила Феодосья. — Из них бийцы родятся? Ой, Господи-и-и…

— Да какое же незаконное твое дитя? — раскинула руки Матрена. — Завтра сосватаем тебя за Юду, а послезавтра свадьбу изладим. Днем раньше мужу дала, днем — позже, кто узнает? Юда, черт нетерпеливый, небось не станет на торжище орать, что принудил тебя раньше срока?

— Никто меня не принуждал… — став перед узорными тесовыми воротами, обреченно промолвила Феодосья. — Не мать велела, сама захотела.

— Знамо дело, сама захотела, — молотя в ворота, с пониманием кивнула Матрена. — Тишка, отворяй! Заснул, пес?! Сука не захочет, кобель не вскочит… Молодым завсегда охота… И хочется, и колется, и матерь не велит…

Ворота раскрылись.

— Дрых, пес? — возмутилась Матрена холопу.

— Как можно?

— Али, хмельное хозяйское жрал? — покрикивала Матрена для порядка. — Чуть не уморозил хозяйку молодую.

— Простите Христа ради, Феодосья Изваровна… — отступив, принялся кланяться Тишка, без особого, впрочем, усердия, поскольку знал добрый нрав молодой госпожи. — Аз торопился, да лапти в сенях под порогом примерзли, насилу оторвал…

— Прости-и-те! Лапти примерзли, так нагим бы бежал, авось мудей бы не отморозил. Апостолы святые босыми ногами ходили, а нашему Тишке сапоги червленые подавай. Тебя бы, лешего, на одном столбе с разбойником разинским подпалить надобно было. Скажи спасибо, что Феодосья Изваровна тишайшая нравом, кроткотерпица наша, а я б тебе по хребтине-то прошлась батагом!

— Есть моя вина, виноват, а как же не виноват?.. — как полагается, привычно бормотал Тишка, закрывая ворота на засов и придерживая пса Басурмана. — Бейте меня, хоть убейте, коли надобно…

— Ты хозяйку-то издалека должен был с частокола зрить и заранее за воротами наготове стоять… — шумела Матрена, уже оставив позади Тишку и войдя в сени, а затем в жарко натопленную обеденную горницу, густо наполненную сытными запахами. Никак щи?

— Щи, — подтвердила Парашка.

— Ну, уж щи, хоть муде полощи! — обругала Матрена и Парашку заодно. — Шлеп манда во щи — кушайте, дорогие гости. Пошла прочь! Иди на двор, карауль, хозяева следом сейчас приедут усталые.