Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

боится он, что скотина его погибнет от мороза или бурана, и корму запасает ей на всю зиму[344].

Это было бы исчерпывающим решением, чтобы избавиться от разных форм отсталости, от которых страдали, по мнению многих наблюдателей, казахи и их хозяйство, при условии что казахи научатся использовать окружающие их материальные блага, дарованные им Богом[345]. Духовный подъем также присутствовал в списке благодеяний: земледелие, по мнению автора, облагораживает человека и повышает его интеллект[346]. Доводы Имшенецкого в пользу земледелия, появившиеся в КСГ, были самыми подробными и последовательными. Я привожу их здесь хотя бы потому, что они совпадают с более широкой редакционной линией газеты и говорят о преимуществах, которые, по мнению авторов, получат казахи, если прекратят свои беспокойные скитания и начнут сеять.

Хотя некоторые казахские авторы КСГ разделяли точку зрения Имшенецкого на материальные преимущества перехода к земледелию или, по крайней мере, добавления его к занятию скотоводством, они при этом упоминали и другие возможные преимущества. В частности, хлебопашество зарекомендовало себя как защитный механизм против неподобающего поведения русских поселенцев. С. Шорманов, чьи наблюдения за изменением демографического ландшафта степи мы уже рассматривали, пришел к выводу, который считал неизбежным: «О собратья! Нежели теперь лишиться наших доброкачественных мест и остаться с недостойными, не лучше ли с настоящего времени жить как городские люди живут на удобных местах. Подумаемте, пока есть время» (С. Ш. «О местностях стоянки киргизов») [Субханбердина 1994: 191]. Другой корреспондент-казах жаловался на бесконечную петлю долгов и споров, в которую попадали окружавшие его скотоводы: в конце долгой зимы нужда заставляла их за бесценок продавать свои земли русским, а потом они сами же вытаптывали эти земли на пути к летнему пастбищу. «Желательно было бы, – заключал он, – если эти киргизы, вместо того чтобы продавать земли русским, сами занялись хлебопашеством» [Там же]. Разные представления о культурной роли русских поселенцев могли с таким же успехом выражаться в аргументах в пользу оседлости и земледелия, аргументах, которые в любом случае предполагали некоторую степень имперской опеки. Общим основанием для всех были привязка к месту и стабильность, которые, как считалось, принесет вспашка земли и уход за посевами.

Когда ограничения на переселение крестьян были частично сняты и железная дорога стала привозить в степь и окружающие ее области все больше земледельцев из европейской части России, редакция КСГ начала рассматривать поселенцев как перспективных цивилизаторов и, по логике вещей, носителей аграрного преображения степи. В 1896 году на основе этих доводов было опубликовано поистине программное заявление, в котором данные о казахских земледельцах из соседней Тургайской губернии были истолкованы так, что львиная доля заслуг в переходе их к хлебопашеству была приписана новоприбывшим русским поселенцам, которым подражали казахи:

Для того, чтобы киргиз улучшил свою жизнь, нужно русское влияние и оно уже есть. Киргизы, живущие вблизи русских поселений, начинают жить «по-русски». В этом отношении большое значение имеют русские поселенцы между киргизами. Поселенцы и учили киргиз строить землянки вместо дерновых – из воздушного кирпича… Теперь нередкость встретить киргиза на русской мельнице помольцем с одним, или двумя мешками пшеницы. Один казак Буранной станицы устроил водянную мельницу среди киргизских поселений верстах в 200 от русских, и киргизы теперь имеют свою муку и пшено. Понятно, что киргизы говорят признательное спасибо этому казаку за то, что он избавил их от тяжелой работы на ступе[347].

Поселенцы привезли с собой превосходные орудия труда, их жизнь была богаче и стабильнее, чем у среднего кочевника, их присутствие открывало новые экономические возможности. Редакторы КСГ утверждали (и это неудивительно), что предприимчивым кочевникам достаточно было одного вида зажиточных поселенческих хозяйств, чтобы попытаться подражать им, и не без выгоды для себя[348]. Далеко не все казахи воспринимали земледельцев подобным образом, но те из них, кто считал поселенцев 1890 годов источником культурного подъема, увидели в них не просто воплощение русской науки в абстрактном смысле, а той науки, которая помогала совершенствовать плуги и сенокосилки и улучшать семена; это, как ожидалось, должно было принести степи и ее жителям экономические преобразования [Ремнев, Суворова 2008: 132–179].

Само существование и успехи поселенцев в степи, кроме того, служили наилучшим возможным доказательством того, что она была широко пригодна для земледелия. Хотя авторы КСГ временами и упоминали о том, что кочевое скотоводство – это рациональный способ приспособиться к жизни на засушливых равнинах, каждое достижение земледелия вновь доказывало, что сибирская степь вовсе не обрекает своих жителей на вечные скитания:

Киргизы, населяющие Степное генерал-губернаторство… заняли наилучшие и наиплодороднейшие степи, сторицей вознаграждающие земледельца за его труд. Ежегодно из России приходят тысячи переселенцев, селятся в степях, распахивают земли, собирают обильную жатву, строят бревенчатые дома и ведут сытую жизнь [Субханбердина 1994:658].

Логическая состоятельность аргументов в пользу земледелия основывалась на том, что степная среда рассматривалась скорее как благоприятная, чем непригодная для выращивания зерновых. Степи к северу от Семипалатинска описывались как весьма плодородные места, где уже представлены «некоторые зачатки колонизации» [Там же: 54–55][349]. Были также сторонники земледелия, выражавшие свои восторги более абстрактно и утверждавшие, что нет на свете большего богатства, чем богатая земля, нагретая теплыми лучами солнца: подразумевалось, что степь не испытывает недостатка в такой земле[350]. Между тем, кочевое скотоводство, скорее всего, было обусловлено наличием «простора» с низкой плотностью населения, который когда-то был вотчиной казахов – конечно, до завоевания, в естественных условиях[351]. Казахи беспорядочно бродили по степи (так сторонники земледелия понимали превратности кочевой жизни скотоводов) не потому, что это имело смысл, а потому, что никакая внешняя сила никогда не заставляла их поступать иначе. Теперь только лень и невежество мешали им сделать шаг, выгодный Российской империи и им самим.

Даже признавая, что степь на данный момент не очень перспективна для земледелия, некоторые возлагали вину за это на кочевников. При том что некогда – это помнили даже казахские старейшины – степь была пышной, богатой и безмятежной, теперь ситуация сильно изменилась к худшему, растительность зачахла, поверхностные воды оскудели. Причина и виновники были под рукой: «Теперь не то. Киргизы, как истинные скотоводы, уничтожили почти всю древесную растительность; безжалостно уничтожают остатки ее и посейчас»[352]. Если человеческая деятельность разрушила степь, то человеческая же деятельность могла бы ее снова оживить; непригодные природные условия не были априорным доказательством того, что степь не поддается сельскохозяйственной обработке.

На самом деле сторонники сохранения или адаптации кочевого скотоводства регулярно выдвигали аргумент, что степная среда неблагоприятна для