И он ее поцеловал - Лора Ли Гурк

Эмма дотронулась до крохотного шрама в виде звездочки на щеке. Бунты всегда влекут за собой определенные последствия, причем весьма болезненные. Она не хотела быть мятежницей. Она опустила руку и глотнула чаю.

– Но, Эмма, поддавшись своей природе, ваша мать совершила ошибку, которая дорого бы ей обошлась, если бы ваш отец не поступил как джентльмен. У меня сердце кровью обливается при мысли, что вы можете пойти по ее стопам. Будь Лидия жива, она бы тоже испугалась.

Эмма сделала глубокий вдох и обратилась к своему здравому смыслу. Потом заглянула в теплые, сочувствующие карие глаза.

– Я не хочу опорочить память тетушки своим недостойным поведением, – сказала она. Но почему вдруг на грудь навалилась невыносимая тяжесть и начала давить, давить, пока Эмма не лишилась дыхания?

«Посмотрите сюда. Вот где скрывается правда».

Тяжесть коренилась в том месте, куда Марлоу положил руку, произнося эти слова. Не обращая внимания на тяжесть, Эмма продолжила:

– Я не хочу опорочить себя.

Миссис Инкберри засветилась от удовольствия и одобрения.

– Очень мудрое решение, Эмма. Мудрое и здравое.

– Да, – глухо произнесла она. – Я знаю.

– Есть прием, моя дорогая, при помощи которого женщина может защититься от слишком настойчивого мужчины. Один верно направленный удар коленом. Я обучила ему своих дочерей. Хотите, и вам покажу?

– Благодарю вас, миссис Инкберри, но в этом нет нужды. – Эмма залпом осушила чашку.

В этом действительно не было нужды, потому что Эмма не собиралась позволять Марлоу и дальше распускать руки. И не важно, как она чувствует себя, когда это происходит.

Отпустив экипаж, Гарри стоял в сумерках на тротуаре Литтл-Рассел-стрит со стопкой книг, завернутых в бумагу и перевязанных бечевкой. Он смотрел на дом Эммы, но не решался пересечь улицу и войти внутрь. В освещенном окне общей гостиной мелькали дамы, и хотя Эммы среди них не было, он не смог бы пробраться в здание незамеченным. Он поднял глаза на окна Эммы, увидел, как она прошла мимо одного из них, и снова перевел взгляд на гостиную, лихорадочно обдумывая план проникновения.

Если бы несколько месяцев назад кто-нибудь сказал ему, что он будет томиться под окнами квартиры мисс Эммалайн Дав, сгорая от вожделения, Гарри назвал бы этого человека безумцем. Но тогда он не знал, какой соблазнительной может быть хрупкая рыжеволосая девушка с веснушками на носу. Он не догадывался, какие страсти таятся под сдержанной, девственно-чистой скорлупкой его бывшей секретарши и какое пьянящее наслаждение он испытает, выпуская их наружу. Теперь он знал, и это было настоящим мучением. Сладкой, болезненной пыткой.

Гарри поставил книги на землю и прислонился к кирпичной стене дома на другой стороне улицы. За последние несколько часов он сотни раз представлял себе тот поцелуй. Он помнил каждую деталь: мягкие сладкие губы, ее руки вокруг его шеи, притягивающие к себе, жар ее тела, неловко, неопытно касающегося его, говорящего о том, что она никогда прежде не целовалась. Но ярче всего представлялось ее лицо после поцелуя. Она не улыбалась, но светилась таким удовольствием, что у него перехватило дыхание. Никогда в жизни Гарри не видел подобной сияющей красоты. Ему пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы отпустить ее и уйти.

Он ждал, что она пойдет за ним, целую вечность слоняясь между томиками Байрона и Шелли и прочих давно почивших поэтов. Но вместо Эммы явилась служанка и провозгласила, что хозяйка дома велит ему удалиться. Он сразу понял, в чем дело. Их видели, а из слов горничной стало понятно, кто именно.

Гарри припомнил, что миссис Инкберри была подругой тетушки Лидии, и представил себе, какую унизительную лекцию пришлось выслушать Эмме после его ухода. Он опять посмотрел на ее окна. Зная Эмму, легко вообразить, как в этот самый момент она бранит себя и посыпает голову пеплом. Ему никогда не встречалась женщина таких строгих правил. Похоже, это дело рук ее тети и отца.

Сам он был не в ладу с правилами. Ему хотелось целовать ее снова, и снова, и снова. Вкус ее губ дурманил не хуже опия, и теперь Гарри жаждал ее поцелуев, точно закоренелый наркоман. Вот почему он стоит здесь, полный безнравственных намерений, пытаясь придумать способ прокрасться наверх, в ее квартиру. Он надеялся, что, оказавшись рядом с ним, она отбросит правила и снова подарит ему поцелуи.

У него есть все шансы склонить ее на свою сторону, заставить думать, как он, стоит только проникнуть в ее покои. Ее добропорядочность всего лишь внешняя раковина; под ней Эмма мягкая, точно масло. Она хочет его, и он знает, как сыграть на этом желании, как воспользоваться своим опытом против ее невинности и доставить им обоим удовольствие. Сначала он опьянит ее поцелуями, как пьянила его она. Потом уложит на экзотический турецкий ковер, избавит от глупых идей о том, что пристало делать мужчинам и женщинам, и покажет, чем на самом деле им полагается заниматься.

Мимо прошествовали две дородные матроны, с нескрываемым любопытством осмотрев Гарри и его дорогую, пошитую у портного одежду. Он огляделся и заметил, что мальчишки, игравшие в камушки на углу, бросили игру и тоже смотрят на него, разинув рты. Больше стоять здесь, в этой обители кружевных занавесок и респектабельности рабочего класса, было нельзя.

«К черту все это, – подумал он. – Какая разница, что подумают люди?»

Он оттолкнулся от стены, взял связку книг, устремился к ее двери и вдруг без видимой причины замер посреди улицы.

С уст его слетело проклятие. Он развернулся и пошел к мальчишкам. Через несколько минут один из пареньков стал на шесть пенсов богаче, Эмма получила полное собрание «Тысяча и одной ночи» в переводе Бертона, а Гарри ехал домой в наемном экипаже, размышляя, не он ли сам повредился умом.

Подари мне поцелуй, а потом еще; добавь к нему двадцать и не забудь про сто.

Роберт Херрик, 1648 г.

Тетя Лидия вернула бы книги. Отец сжег бы их. Эмма оставила книги себе.

Она ни секунды не сомневалась в своем решении, вот что поразило ее больше всего. Более того, она решила выставить непристойное собрание в своей гостиной, на полке, которую было прекрасно видно с ее кресла у рабочего стола. Она могла любоваться им, сколько душе угодно, сочиняя опусы о благопристойном поведении. Может, это своего рода лицемерие, но всякий раз, когда она отрывалась от машинки и смотрела на яркие красные обложки, Эмма улыбалась – тайная радость, коей она имела возможность наслаждаться когда пожелает.

Выходит, она все-таки была мятежницей. Подобно невольно слетающим с губ бранным словам в минуты отчаяния и чрезмерному поеданию шоколада в грустные дни, эти книги являлись крошечным мятежом против строгих рамок ее воспитания. Однако с поцелуем Марлоу дело обстояло иначе. Это был куда более серьезный бунт, чем несколько ругательств или непристойная литература.