Тени Солнца - Уилбур Смит

— Тебе будет больно.

— Нет… Я хочу боли… — Внутри ее все напряглось, и она нетерпеливо вскрикнула: — Давай! — И потом: — Ай, жжется!

— Я остановлюсь.

— Нет!

— Милая моя, не…

— Да… О-о… Не могу больше, Брюс… Ты коснулся моего сердца… — Она забарабанила сжатыми кулачками ему по спине.

Туда, туда, в упругую, неохотно поддающуюся плоть… Потом назад и опять вперед… дотрагиваясь до сущности мироздания; скользя назад и снова вперед… тронув ее, откатываться назад… а потом все сначала… Медленно довести себя до жгучего изнеможения, почти до боли, — и падать, падать, падать…

— Я лечу… О Брюс! Брюс!

И вместе — в бездну… И ничего нет… Ничего — ни времени, ни пространства, ни конца…

Ничего — и все. Сразу.

В джунглях неутомимо били барабаны.

Шермэйн уснула, положив голову на руку Брюса и уткнувшись лицом ему в грудь. Он не спал, вслушиваясь в ее дыхание — тихое, нежное, почти неслышное, если не прислушиваться. «Или не любить, — подумал он. — Да. Я люблю эту женщину, и в этом я должен быть честен перед ней и перед собой. Я больше не переживу того, что случилось со мной в прошлый раз. И именно потому, что люблю ее, я не позволю ей вступить в нежеланный брак. Лучше закончить все сейчас, если нет силы продолжать».

Брюс склонил голову и погрузил лицо в волосы Шермэйн. Девушка во сне потерлась носиком о его грудь.

«Любовь трудно определить, — думал он. — Трудно в самом начале. Ее легко перепутать с жалостью или с одиночеством. Нет, я не могу себе такого позволить. Нужно тщательно обдумать наш брак с Джоан. Что я чувствовал в самом начале наших отношений с ней? Это было так давно, семь лет назад, что я даже не помню, — честно ответил он себе. — Все, что у меня осталось с тех пор, — фотографии наших поездок и слова, которые проникли туда, откуда ни ветер, ни боль их не смогли выгнать.

Пляж вот-вот спрячется под надвигающимся с моря туманом, на прибитом к берегу обломке топляка стоит купленная по дороге корзинка с клубникой. Я целую Джоан, чувствую сладкий вкус ягод на ее губах. Помню, мы пели: «К югу от границы…» Смутно припоминаю ее тело, форму ее груди до рождения детей. И это все, что у меня осталось от тех славных времен.

Все остальное ярко, резко и обжигающе запечатлелось в памяти. Каждое уродливое слово и тон, которым оно было сказано. Рыдания по ночам… Три долгих мрачных года после смертельной раны… Мы изо всех сил пытались сохранить наш брак — ради детей. Дети… Боже мой, нельзя сейчас о них думать. Слишком больно. О Джоан больше вспоминать не стоит, с ней покончено. Из-за нее я страдал. Ничего, что она ушла с другим, — в конце концов, ей нужно было найти счастье. Нет, я ненавижу ее не из-за этого, а из-за детей. Из-за того, что она выхолостила мою любовь, которую я теперь мог бы преподнести Шермэйн.

Мне жаль Джоан: за то, что она неспособна найти счастье, к которому так жадно стремится; за холодность тела и рассудка; за привлекательность, уже почти ушедшую (увядание сначала проявляется вокруг глаз, словно растрескавшаяся масляная краска); за всепоглощающий эгоизм, из-за которого она потеряет любовь своих детей. Нет, моих детей — не ее! Это мои дети! Все. Джоан больше нет. У меня есть Шермэйн, которая так не похожа на Джоан. Мне тоже нужно найти свое счастье».

— Шермэйн, — прошептал он и слегка повернул ее голову, чтобы поцеловать девушку. — Шермэйн, просыпайся.

Она потянулась и что-то пробормотала.

— Просыпайся. — Он легонько прикусил ей мочку.

Шермэйн открыла глаза.

— Bon matin, madame[15], — улыбнулся Брюс.

— Bonjour, monsieur[16], — ответила она и, закрыв глаза, снова уткнулась лицом ему в грудь.

— Просыпайся. Мне нужно тебе кое-что сказать.

— Я проснулась. Скажи мне сначала, не сплю ли я. Все это не может быть по-настоящему.

— Ты не спишь.

Она тихонько вздохнула и прижалась к нему.

— Теперь говори.

— Я тебя люблю, — сказал он.

— Нет, наверное, я все-таки сплю.

— Правда, — сказал он.

— Не буди меня. Я не переживу, если проснусь.

— А ты?

— Ты же знаешь… — ответила она. — Мне даже не нужно говорить.

— Уже почти утро, — сказал он. — Времени мало.

— Тогда я скажу…

Брюс прижал ее к себе и слушал, как она шепчет ему на ухо.

«Нет, — подумал он. — Вот теперь я уверен. Ошибиться невозможно. Это моя женщина».

Барабаны замолчали на рассвете. Наступившая тяжелая тишина не принесла облегчения. Все уже успели привыкнуть к неровному ритму, и теперь его как-то не хватало.

Обходя лагерь, Брюс чувствовал среди солдат напряжение и ожидание ужаса. Бойцы двигались скованно, словно не желая привлекать к себе внимания, на шутки отвечали нервным смехом, который тут же обрывали, как будто бы находясь в церкви, и постоянно оглядывали стену джунглей.

Брюс поймал себя на том, что хочется в бой. Нервы накалились от постоянной атмосферы страха. «Хоть бы напали, — думал он. — Хоть бы вышли, и тогда будем иметь дело с живыми людьми, а не с призраками».

Джунгли молчали, словно выжидая и выслеживая. В лагере все чувствовали взгляды невидимых наблюдателей. По мере того как нарастала жара, зловещее присутствие становилось все очевиднее.

Брюс как можно спокойнее перешел на южную сторону лагеря, улыбнулся сержанту Жаку и присел на корточки, глядя из-под грузовика на обгорелый остов моста.

— Они скоро вернутся, — сказал он. — А починить недолго.

Жак не ответил, только нахмурил высокий лоб. Лицо сержанта сверкало от пота.

— Это все оттого, что приходится ждать, капитан. Живот сводит.

— Они скоро вернутся, — повторил Брюс.

Если уж беспокоится даже этот, самый стойкий, то остальные солдаты, наверное, совсем потеряли голову от страха. На лице бойца рядом с Жаком застыла гримаса ужаса. Напади балуба сейчас, одному Богу известно, как все повернется. Африканец может довести себя до смерти одной только мыслью — он просто ложится и умирает. Сейчас приближалась именно эта стадия: бойцы либо придут в ярость, либо свернутся калачиком и завоют от страха. Никогда не угадаешь.

«Между прочим, я ведь тоже не прыгаю от радости, — признался сам себе Брюс. — Это потому, что приходится ждать».

Вдруг с поляны, за дальней стороной лагеря, раздался дикий, нечеловеческий вопль. С бешено заколотившимся сердцем Брюс метнулся туда. На секунду весь лагерь будто съежился от звука. Крик повторился, бичом ударив по натянутым нервам. Его немедленно заглушили выстрелы двадцати винтовок.