Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков

выделялся поднятый кузов коляски, я смотрел с тем безучастием, с которым смотрят на все заболевающие.

Все время отчетливо слышные орудийные выстрелы не переставали греметь. Мы стояли уже час, другой на одном месте. Мне не спалось. Я разглядел каждую повозку, стоявшую поблизости, разнузданных лошадей, уныло жевавших сено, брошенное охапками на землю, раненых, сидевших и лежавших в подводах в том ряду, на противоположной от нас стороне.

По прогалине между рядами подвод прохаживался то тот, то другой знакомый. Пройдет Новосильцев в поддевке, суетливо пробежит кто-то, спешно прошли юнкера с ружьями, за ними, догоняя, пробежали еще двое отставших. Я узнал среди них молоденького князя Туркестанова с его бледным, красивым лицом. Прошла полная пожилая сестра в черной косынке, с большой корзиной, наполненной кусками хлеба, и, подходя к подводам, стала раздавать раненым, каждому по ломтю. Пролетел со свистом снаряд и ударился в болото, брызги взлетели высоко кверху. За ним другой, третий. Усталый юнкер в шинели с винтовкой в руках подошел, прося присесть на повозку, и, тут же усевшись, сразу захрапел, сидя со спущенными ногами.

Напротив нас стоял широкий фургон с парой лошадей в городской упряжке. Поверх сундука сидела баронесса в своей котиковой шубке. Ее рыжеватые волосы выбились, плохо причесанные, из-под барашковой шапочки. Усталая, она согнулась на сундуке, прикладывая то и дело к глазам носовой платок; рука как-то беспомощно упала на колено. Барон, стоя у фургона, что-то говорил, видимо утешая жену. Снаряды уже совсем низко неслись над обозом, слышался скользящий в воздухе свист, раздавался резкий звук разрыва. Юнкер продолжал храпеть, согнувшись и опустив голову. Раздался резкий удар.

Я вздрогнул и приподнялся. В той стороне, где виднелся поднятый кузов коляски, между повозок какое-то движение. Пробежала сестра, еще кто-то. Сказали, что убит кучер генерала Алексеева. Снаряды уже с другой, противоположной стороны, из-за речки, стали пролетать над нами. Слышен протяжный, раздражающий свист. Обоз не трогался с места. Все так же понуро стояли лошади. Раненый, сидя в повозке со спущенными ногами напротив меня, закусывал крутым яйцом и ломтем хлеба. И, глядя, как он очищает яйцо, посыпает его солью и спокойно жует хлеб, и сам как-то спокойно ко всему относился. Баронесса сдержанно всхлипывала.

Между рядами повозок взад и вперед ходил Новосильцев. Я следил за его ходьбою. На ходу он то опускал, то подымал голову. И странная вещь: я, лежа в повозке, совершенно машинально стал делать то же движение головой. Резкий удар заставил меня приподняться. Спавший юнкер встрепенулся и растерянно глядел по сторонам. Сзади нас, в противоположном конце, билась ногами на земле лошадь. Двое людей под руки поднимали бородатого возчика. Слышны были стоны. Мимо нас провожатые пронесли раненого на скрещенных руках. Старый возчик цеплялся за их шеи и стонал. И опять все так же юнкер храпел, уткнувшись в повозку. Новосильцев продолжал ходить на прогалине между рядами обоза, и слышны были всхлипывания баронессы.

Спешно прошла мимо нас группа людей с винтовками. Это уже не были юнкера, а была вызванная из обоза тыловая команда. В самом разнообразном одеянии, кто в штатском, кто в военном, – все, кто был способен носить оружие. Последний резерв. А обоз все продолжал стоять на месте. День уже клонился к вечеру. Косые лучи солнца уже падали не прямо на нас, а с правой стороны. Тень от стога сена прикрывала стоявшие возле повозки.

И вдруг мы слышим крики «Ура!», доносившиеся издалека, все ближе и ближе среди нашего обоза. Сказали, что приехал посланный от генерала Эрдели. «Ура, ура!» – кричали люди, и все поле, где стоял обоз, огласилось громкими криками. Большевики слышали, и эти крики должны были смутить их. Орудийная стрельба как будто затихла, или это так показалось среди радостного возбуждения, охватившего нас. Передавали друг другу, что генерал Эрдели с десятью тысячами в одном переходе от нас, и снова крики «Ура!» подымались в обозе. Кричали раненые, кричали больные, сестры, кричали возчики. И тут пришло известие, что наши части отогнали большевиков и путь очищен.

Обоз тронулся. Мы проехали не более пятисот шагов, как увидели строения какого-то хутора. Офицеры стояли, прячась за стеной хаты, один – на крыше, у трубы. Треск пулемета безостановочно зачастил совсем вблизи от нас. Обоз простоял весь день в пятистах шагах от расположения наших цепей.

Повозки мчались во всю прыть, свернули влево, в лощину между двумя холмами. Снаряды учащенно посыпались, но все в стороне, вправо от дороги, а крики «Ура!», то замолкавшие, то вновь громкие, оглашали скачущий поезд обоза.

* * *

Печально и уныло в горах. Туман висит в воздухе, и мелкими каплями моросит дождь. Холодная сырость ощущается всем телом. Нельзя укрыться от нее. Она проникает за воротник, в рукава, под одеяло. Печальный вид окрестностей. Солнце не блещет на зелени луга, и весенняя трава кажется тусклой и темной, не радующей взора. Низкий, корявый дубняк с его оголенными сучьями, уродливый, как карлик-калека, стоит по сторонам, то в одиночку, то редким лесом. Когда-то здесь были дремучие леса, в трущобах скрывалась черкесская засада, и горе казачьему разъезду, неосторожно углубившемуся в чащу. Теперь все вырублено, и карлик-дубняк заменил дубы-великаны.

Унылы горские аулы. Темные дощатые сакли, такая же темная дощатая мечеть с ее башней – минаретом. Дождем политые стены кажутся черными от сырости, чернеют стволы и сучья деревьев, кусты, плетни и дощатые заборы. Все тускло и серо кругом. Не видно стада на лугу. Одинокие бродят мелкие и чахлые коровы и такие же мелкие понурые лошади. И люди такие же невзрачные. Вместо крупного, дородного кубанского казака – черкес-горец, худой, остролицый, не в нарядной черкеске, а в каких-то лохмотьях, без кинжала у ремня.

Когда-то эти аулы долго и упорно боролись с русскими. Позднее всего было замирено маленькое воинственное племя черкесов. Лишь в шестидесятых годах, когда уже Дагестан был покорен и Шамиль доживал свои дни в Калуге, солдаты и казаки проникли в горские аулы. С тех пор черкес перестал быть страшен для окрестных станиц. Он жил в бедности, занимался скотоводством, покупая хлеб, и уходил в отхожие промыслы по хуторам и станицам. Его можно было встретить в отдаленных русских губерниях в качестве лудильщика самоваров и бродячего кузнеца. «Черке-ез называется», – говорил он своим гортанным говором, объясняя русским, кто он такой. И вот это-то нищее, мирное население подверглось всем ужасам революционных насилий. «Мир хижинам, война дворцам» – как это звучит правдиво.

Аул Несшукай был весь опустошен и разграблен большевиками. Вся молодежь, более двухсот человек,