Кесем-султан. Величественный век - Ширин Мелек

Спала женщина по-прежнему плохо, и если удавалось сомкнуть глаза, то сон не приносил облегчения, – наоборот, отчего-то снилось ужасное и кошмарное. Она винила во всем свое состояние, это ожидание не пойми чего, эти поджидающие тебя закономерные перемены, что уже совсем близко, вон за той дверью, за тем поворотом, за тем переходом. И когда (на четвертое уже утро после того, как гонец принес ту страшную новость) ей сообщили, что Ахмед во дворце, что султан прибыл, женщина даже испытала облегчение: наконец-то хоть что-то прояснится, наконец-то разрешатся многие вопросы, от которых она просто не знала, куда деваться. С помощью служанок она привела себя в порядок (пусть мир катится в пропасть, но хасеки-султан обязана выглядеть красивой и желанной женщиной, ибо на том этот мир стоял и стоит) и поспешила в покои своего повелителя и господина.

И как он ее встретит? В последнее время Ахмед отстранился и от дел, и от нее, и от детей, будто пребывал в каком-то своем мире, далеком и чужом. Это, конечно, тяготило, иногда пугало, но по большей части женщина не возражала, только делала вид, что печальна и расстроена, – роль для окружающих, причем отнюдь не трудная. У ней было с кем и радоваться жизни, и кого по-настоящему любить, но тем же окружающим о том знать совсем необязательно. Под страхом смерти необязательно.

Но сейчас на карту поставлено все, поэтому в сторону условности и игры, султан ее повелитель и господин, а она – преданная ему хасеки. И точка.

В дворцовых переходах ни души, будто вымерло кругом. Кто уж отдал распоряжение, чтобы слуги на глаза не попадались, женщину занимало мало – и на том спасибо, ей уже не до таких мелочей. Однако у покоев самого султана пусто не было. Впрочем, тут присутствовали лишь те, кому по статусу положено, кто в османском государстве и правая, и левая рука султана, его глаза и уши, его верные сподвижники. Но женщине вдруг сделалось тошно от самой мысли, что и тут без политики не обошлось. Верность и преданность – на одной чаше, выгода и свой интерес – на другой.

Таков уж этот мир, и никуда от него не деться.

Ее никто не остановил, почтительно кланялись, расступались, понимали, что она сейчас единственная, кто стоит между султаном и ими, ничтожными. «Да, именно так, – подумала женщина, – я – единственная, кто может сейчас или погубить, или возвысить. Потому что великому султану уже не до вас».

(«…А есть ли ему дело до меня? Произносит ли он мое имя в бреду с надеждой и облегчением? Или, наоборот, проклинает на чем свет стоит?..»)

Переборола себя, оставила гнетущие мысли, ибо прежде всего она – хасеки-султан, преданная рабыня и любящая жена (пусть кто-нибудь попробует сказать иное!). И при всем этом чуть выше, чем просто хасеки.

У самых дверей стоял великий визирь Марашлы Халил-паша, смотрел на нее чуть печально, лицо бледное, уставшее. И то, государственных дел ведь никто не отменял, а с болезнью султана их только прибавится. И не только их. Великий визирь это понимал. И понимал, какая роль отводится ей, хасеки-султан, в предстоящей гонке за власть. Тут главное – сохранить место в первых рядах, не вылететь на повороте, не споткнуться вместе со скакуном и не полететь, кувыркнувшись через его голову, в придорожную пыль. А для этого нужны и осторожность, и предусмотрительность, и умение вовремя увидеть препятствия.

Но сейчас (женщина поняла это совершенно отчетливо) визирю казалось, что хасеки не препятствие, а лишь очередная ступенька на пути туда, вверх. Или, более того, надежное плечо, о которое можно безбоязненно опереться, не опасаясь, что оно в самый неподходящий момент выскользнет из-под руки и ладонь вдруг провалится в пустоту, в ничто.

Сама она о визире думала примерно так же. Человек проявляется в делах своих, каких-то мелочах, хочет он того или нет, но натура его рано или поздно высвободится… Однако покамест Халил-паша ничего плохого ей не сделал. Впрочем, как и хорошего. И она очень надеялась, что для второго как раз время и настало.

– Он очень плох, госпожа, – промолвил великий визирь после необходимых приветствий: дворцовые правила даже в такой ситуации превыше всего. – Не уверен, что он в памяти. Меня, по крайней мере, повелитель не узнал. Про остальных и говорить нечего.

– А вы к нему всей толпой явились? – помимо воли с неприязнью спросила женщина. Но тут же оговорилась: – Прошу прощения, Марашлы, не хотела никого обидеть, особенно тебя. Видит Аллах, всем нам трудно, и только ему одному известно, чем все закончится. И прошу еще раз простить меня, но я очень хочу видеть своего господина и повелителя.

– Конечно, конечно. Я просто хотел предупредить тебя, госпожа, в каком он сейчас состоянии.

– Спасибо, я поняла…

И собралась уже войти, но в последний момент полуобернулась, спросила:

– Не знаешь, как он заболел? Как это произошло?

– Только со слов Турпаши-аги. Наш султан, да будет он вечно жив и здоров, пожелал испить после трапезы воды из протекающего рядом ручья. Его попытались отговорить, здраво рассудив, что вода здесь, конечно, считается чистой, но чистота бывает разная. Однако воля султана – это воля самого Аллаха, и не нам, простым смертным, ее оспаривать. Воды принесли, и султан ее выпил. Но вот что должен тебе сказать: перед тем, как поднести чашу к губам, он погрузил в нее лезвие своего кинжала. Того самого. Но, как видно, не помогло…

– Благодарю.

И она вошла в покои, сама толком не зная, зачем ей эти подробности. Какой кинжал? Какой еще «тот самый» кинжал?! Что тут кроется, если кроется вообще? Или действительно просто случайность? Но в том-то все и дело, что жизнь во дворце давно и бесповоротно приучила ее к мысли: ничего случайного не происходит. Да и вся наша жизнь – лишь цепочка из звеньев, каждое из которых крепко-накрепко связано с остальными.

Увидев Ахмеда, едва сдержалась, чтобы не запричитать, не зарыдать в голос. Это уже был не Ахмед. На кровати лежала бледная тень того, кто недавно повелевал величайшей империей…

Она даже не могла толком понять, в чем дело, почему не узнает этого человека, отчего образ ее Ахмеда, сильного и мужественного, заменили вот на это – безвольное, вялое… Не понимала, пока не увидела его глаза – ко всему равнодушные и отстраненно смотрящие в потолок. Ничего живого в них не было. Даже боли.

Не зря эту болезнь зовут гнилой лихорадкой. Она выедает человека изнутри, вытравляет его душу и навечно застывает в глазах обреченностью.

Женщина не помнила, сколько так простояла, молча глотая слезы, прежде чем вздрогнуть от чьего-то прикосновения. Лекарь. Эфенди Нарбани. Появился откуда-то неслышной тенью, смотрел участливо и понимающе, как могут смотреть только лекари, знающие, с каким недугом имеют дело, умеющие утешить и подбодрить. Он мягко взял ее руку в свою – было у него сейчас такое право.

– Не стоит так отчаиваться, моя госпожа, я много чего повидал и скажу: всегда есть надежда на спасение. Наш султан молод, а молодость никогда не сдается просто так, она борется до конца, потому что жизнь только начинается и смерти в начале пути тут нет места. Да, на все воля Аллаха, но все же будем надеяться, что Азраил на сей раз ошибется дверью, моя госпожа.