Два мира - Владимир Зазубрин

Да здравствует веселье,

Да здравствует вино,

Кто пьет его с похмелья,

Тот делает умно!

Барановский пришел в сознание.

— Фомушка, где ты? — позвал он вестового. Мотовилов услышал, подошел к больному.

— Ну что, Ваня, лучше тебе?

Больной отрицательно покачал головой.

— Ты не встанешь к столу? У нас Рагимов. Сегодня встретились случайно.

— А, Рагимов, — безразлично как-то вспомнил Барановский и добавил: — Нет, не могу. Слабость, сил совсем нет. Ты лучше дай мне сюда чего-нибудь поесть.

— Фома! — крикнул Мотовилов и, когда вестовой вошел, сказал: — Дай своему командиру поесть.

Фома обрадовался:

— Вы очнулись, господин поручик?

Офицер слабо улыбнулся.

Рагимов был почти пьян. Тяжело ворочая языком, он говорил, обращаясь к Мотовилову.

Мотовилов не слушал, занятый флиртом с Бутовой.

Стекла зазвенели в окнах.

Мотовилов проснулся. Бутова, разметавшись, спокойно спала на диване. Предутренний свет, смотревший в окна, серыми пятнами освещал ее усталое лицо с большими черными кругами у глаз. Одеяло свалилось со спящей, и она лежала раздетая, в белой ночной сорочке без рукавов, с большим вырезом на груди. Мотовилов сел на постели. Белый мрамор рук и груди Бутовой красиво оттенялся локонами иссиня-черных кудрей. Офицер привстал с постели, нагнулся, хотел поцеловать высокую, упругую грудь женщины, но вдруг быстро выпрямился, задрожал от брезгливости. По белой, атласной коже Бутовой, по ее кружевной сорочке медленно ползли жирные, грязно-серые насекомые. Стрельба в городе усиливалась. Мотовилов прислушался и уловил привычным ухом характерную двухстороннюю трескотню винтовок.

— Восстание, — вслух сказал он и встал.

Барановский кричал:

— Фомушка, запрягайте скорей!

Вскочив с дивана и потеряв сознание, забормотал в бреду:

— Япония! Япония! Ура! Мы спасены! Япония! Япония!

Мотовилов с презрением посмотрел в сторону больного.

Он был нетрезв, мысль его работала скачками.

Офицер вытащил револьвер. Бутова взвизгнула и полуодетая побежала из комнаты.

— Мой отец, гвардии полковник Мотовилов, честно сложил свою голову за веру, царя и отечество на полях Галиции. Сын гвардии полковника Мотовилова, подпоручик Мотовилов, хочет быть достойным своего отца. Подпоручик Мотовилов в плен не сдастся. Предоставляю сделать это вам, подпоручик Барановский, когда партизаны схватят вас, как куренка, за шиворот.

Офицер злобно засмеялся, подошел к больному, грубо толкнул его ногой в бок:

— Смотри ты, размазня. Старая гвардия умирает, но не сдается.

Мотовилов вложил дуло револьвера в рот. Холодная железка стукнула по зубам. Язык брезгливо дернулся, лизнул масляную смазку. Серо-красный сгусток мозга и крови прилип к стене.

Н-цы, погоняя лошадей, отстреливаясь, выскочили из города. Фоме пуля пробила мякоть ноги, пониже колена. Он сидел в санях рядом с Барановским и перевязывал себе рану. Ехали быстро. Как страшные вехи, трупы солдат и лошадей чернели на пути отступления. С боковых дорог выходили на тракт все новые и новые, бесконечные вереницы обозов. Подул ветерок, поднимая столбы мелкого, легкого снега. Стало холодней. Н-цы закутались в воротники своих шинелей. Снег начал падать и сверху. Обозы шли. Тайга молчала.

Красные вагоны, запушенные, молчали. Ветер, присвистывая, белой метлой скреб полотно дороги, заметал, путал блестящие нитки рельсов.

Генерального штаба генерал-майор Ватагин знал, что если чехи его возьмут в свой эшелон, то он спасен. Генерал шел к длинному составу пешком через снежное поле, вяз по пояс, задыхался, потел. Усталости не было. Руки в рваных перчатках, вцепились в холодное железо. Высокие ступеньки четко встали перед лицом. Сейчас. Нет. Белый, мохнатый загородил дорогу.

— Куда! Нельзя!

— Ради Бога!

— Пшоль!

— Я Генерального штаба. Я генерал.

— Генерал, зачем бежишь? Боишься драться. Пшоль!

— Красные рядом! Спасите! Умоляю. Христа ради!

Снег оказался очень жестким. Больно стукнул по затылку. Генерал вытянулся вдоль рельсов вверх лицом.

Чехословацкий контрреволюционный корпус торопился домой. Отбирали паровозы, выкидывали из поездов. Скорее. Домой. Бежали на восток, путались в стальной паутине дороги, вязли в снегу. Нет времени отойти спокойно. Красные молнии мечутся по бокам. И впереди. Да, они уже далеко впереди. Может быть, придется пойти на соглашение. Поклониться есть чем. Бросить красным его, самого главного. Он со своим поездом задыхается тут же. Вот хорошо.

Богдана Павлу сменил новый консул, доктор Гирс. Дальновидный. Начал заигрывать с земцами. А его что? Его надо придерживать на всякий случай. И пускать вперед, и не пускать.

Он волновался. Весь эшелон его нервничал. Вызывали чехов для объяснений. Они были любезны, но отвечали уклончиво.

В столовой салон-вагона он говорил с майором Вейроста:

— Майор, я прошу вас не задерживать мой поезд. Говорят, что красные близко. Дамы нервничают. Надеюсь…

Чех предупредительно улыбался, кивал головой:

— Конечно, я сделаю все, что в моей власти.

Колчак сердился, но был бессилен.

— Но, майор, это не ответ. Я прошу вас сказать мне определенно, когда будет отправлен наш поезд!

Дамы готовы были расплакаться. Они сидели за столом. Тут же. Майор Вейроста повертывал холеное лицо к нему, к присутствующим. Немного странно, что ему не верили. Разве чешский офицер будет лгать…

— Не беспокойтесь, ваш поезд будет отправлен при первой возможности.

У Колчака бритое лицо, распаханное летами, седеющая голова. Сухие, крепкие пальцы комкали салфетку. Взгляд тяжело упал на жирную белую щеку майора.

— А наконец, я не понимаю вас. Тогда говорите прямо, что надежды на наше немедленное отправление нет. Так?

Вейроста верен себе. Точно исполняет предписание своего начальства.

— Мы сделаем все возможное.

Чех просто издевается. Диктатор горд. Едва кивнул майору. Обед оставил. Вышел. Заперся в своем купе. Тяжелые плюшевые диваны мешали. Душно. Неужели конец? Власть, конечно, ушла из рук. Но жизнь? И она разве? Порядка не было. Людей нет и не было. Никто не слушался. Всякий свое. О России не думали. О себе только. Ну кто, кто они? На пружинах мягко. Глаза надо закрыть. Вот можно вспомнить… Атаман Анненков не хотел даже дать сведений, сколько у него штыков. Грубый. Не вы мне дали их, не вам и считать. Партизанщина. И сейчас тоже. Чехи о себе. Железнодорожники требуют взяток. Давал много. Обещают. Потом обманывают. Не отправляют. Эшелон стоит. Никто не слушается… Рядом кто стоял? Иван Михайлов. Мальчик с виду, в душе черный. Сил много. Но авантюрист… Пепеляев. Виктор Николаевич. Тоже еще у кадетов в цека. Недалек, ограничен, хотя и прямолинеен… Вологодский, старая шляпа… Старынкевич — хитрый иуда. Продал свою партию с областной думой и уфимское совещание. За власть отдаст все. И себя, и Россию безусловно… Георгий Гинс… Кто его знает, не то целует, не то яду сыплет тебе в стакан… Тольберг… Проныра… Людей нет.