Вокруг трона Екатерины Великой - Зинаида Чиркова

— Погляди, погляди, дядюшка, где ещё есть свободное местечко, умоляю тебя, не оставь меня сиротой с моими крошками...

Воронцов погрузился в чтение списка всех посольств при разных странах.

— Только и есть, что в Константинополе, — нерешительно сказал он, — да ведь даль какая, зашлёшь, а турки могут и в Семибашенный посадить.

— Ты лишь назначь, дядюшка, а уж сборы и дорога столько времени займут, да и в Москве муж у своей матери может задержаться, не к спеху же к должности прискакать...

— Ладно, Константинополь так Константинополь, — пожал плечами любящий дядюшка и снова занялся своими государственными бумагами.

Екатерина Романовна вернулась домой уже с подписанным императорским указом о назначении Дашкова послом в Константинополь.

Прочитав императорский указ, Михаил Дашков взбеленился.

— Как, — бушевал он, — вся армия пойдёт в поход на Данию, а я — в тихий угол? Да все мои товарищи по полку скажут, что я дезертировал, прячусь от пуль! Никогда и нигде не укрывались от опасности Дашковы, всегда всей своей жизнью, верой и правдой служили царю-батюшке!

Он едва не полетел тут же во дворец просить об отмене позорного для него указа.

Екатерина Романовна молча смотрела на него.

— Да и какой из меня дипломат? — продолжал Дашков. — Я знаю только кавалерийские экзерсисы[22], да стрелять умею, да на врага могу пойти с открытой грудью! Что я понимаю в посольском деле, кто учил меня этому? И никогда Дашковы не служили отечеству иначе, чем с оружием в руках. Что подумают мои товарищи в полку, что скажут о трусе Дашкове?

— Ты, Михайло, никогда трусом не был, а что посылают тебя в даль далёкую — так это ещё опаснее, чем на войну идти. Что, если турки посадят тебя в Семибашенный замок да издеваться начнут? И как ещё больше можно служить отечеству, если не утихомириванием этих басурманов, которые только и ждут урвать от России кусок да обратить в рабство наших южных славян. Нет, Михайло, не прав ты — твоя служба может быть почётней и опасней, чем служба в полку...

Дашков присел рядом с Екатериной Романовной, гнев его постепенно утихал, он слушал и слушал разумные слова жены и снова и снова удивлялся, как может такая молоденькая женщина держать такие разумные речи...

— Да и потом, подумай сам, Михайло, — говорила княгиня, — видишь, как неустойчив нрав у нашего императора? Да ты на слова не опаслив, чаю, уж и во дворце знают, какие речи ты говорил о Петре, моём крестном отце? И самое тебе время ехать в Москву. Побудешь там с полгода — надо же ведь и посольство собрать немалое, — а там уж видно будет, что и как повернётся.

И всё больше прислушивался Дашков к словам жены и втайне, в душе понимал, как она права и как разумно может оценить всю обстановку.

В тот же день он начал готовиться к отъезду. Радовался, что попадёт в Москву, что погостит у матушки в имениях, что увидит двоих своих детей, которых Екатерина Романовна оставила на бабушку.

Словом, после вспышки гнева наступила мирная пора, началась подготовка к спешному отъезду, и снова разумные советы жены действовали на Михаила умиротворяюще.

Екатерина Романовна успокоилась только тогда, когда скрылась за воротами дорожная кибитка князя Дашкова, когда улеглась и пыль на дороге, взбитая копытами четвёрки вороных коней.

Теперь у неё были развязаны руки, теперь она могла не страшиться за мужа и детей, теперь она была в состоянии очертя голову броситься в заговор, агитировать за Екатерину Алексеевну, говорить с офицерами, с аристократами — словом, готовить переворот, хоть и не было у души этого заговора, великой княгини, никакого плана, никакого обозримого замысла, было одно лишь стремление, одно лишь желание — занять российский престол.

«Милый, милый мой князь, здравствуй, дорогой! Если б ты знал только, как я скучаю по тебе, как всё время видятся мне твои ясные глазоньки, как тянется сама рука погладить твои пышные пушистые усы, как хочется хоть на миг прижаться к твоему сильному прекрасному телу...»

Княгиня на миг остановилась, макнула перо в мраморную чернильницу. Как хотелось ей всё рассказать Мишелю, передать ему ту особую атмосферу, которая наполняла воздух в доме Кейта, куда ездила она к завтраку с дотошным и проницательным послом Англии! Он всегда знал всё, во всём разбирался лучше, чем кто-либо другой, и уж его послания в Лондон были обстоятельнее и глубже, чем других его коллег, хоть бы того же испанского посланника или, скажем, прусского...

Как хотелось ей описать этот завтрак, весь разговор с Кейтом, как мечталось выставить себя в таком радостном свете, умной и проницательной...

Но она вздохнула и начала писать о том, что и она, и дочка здоровы и в доме всё слава богу...

Нельзя, нельзя было писать Мишелю правду, нельзя и намёком обмолвиться, какую бурную деятельность развила его жёнушка по его отъезде.

Она опять вспомнила громадную залу у Кейта, маленькие тарталетки и свежие русские булки на круглом столе, рассчитанном персон этак на двадцать. Но сидели за столом лишь она и Кейт, живой благообразный англичанин, прекрасно говорящий по-русски и до тонкостей знающий все свежие сплетни и слухи...

Кейт внимательно взглянул на Дашкову и ни с того ни с сего неожиданно заявил, что по Петербургу носятся совсем уж несообразные слухи — будто бы гвардия собирается взбунтоваться и низложить императора.

Екатерина Романовна в изумлении подняла глаза на Кейта — с чего вдруг такие разговоры? Или знает что или просто наталкивает на то, чтобы и она что-нибудь недружелюбное по отношению к Петру сказала? Хитёр Кейт, ух хитёр и знает всё, да только как расценивает?

Чашка с крепчайшим кофе застыла в её руке, но на лице не отразилось ничего.

— Как вы меня испугали, — вздохнула она и поставила чашку на блюдце. — Мой муж тоже гвардеец, теперь, правда, послан в Константинополь, послом. Да ведь это ничего не значит — дойдёт дело, могут и его привлечь, а уж он-то ни слухом ни духом не виноват. Ох, боюсь я за милого моего князя! Правда, он теперь далеко, будет добираться до турок с извещением о воцарении Петра Третьего.

Она встревоженно посмотрела на Кейта, светского льва и дамского угодника, стараясь в его лице найти отголоски тревоги и суетливости по случаю бунта.

Но Кейт продолжал болтать о предстоящем бунте как о деле совершенно невыполнимом, словно бы раскладывал перед княгиней целую колоду карт.

— Гвардия может и взбунтоваться, да только кто её поддержит? Без главарей, без вожаков из родовитых особ ничего не выйдет. Лишь прогонят нескольких солдат через палки, кое-кого сошлют в Сибирь, кое-кого могут и расстрелять. Но всё это выеденного яйца не стоит, ведь офицеры не станут отказываться от участия в войне с Данией — там им и награды, и чины, а солдат — что ж, солдат существо бессловесное, куда погонят, туда и пойдёт.