В Москве-реке крокодилы не ловятся - Федора Кайгородова

Лишь после этого он сказал:

— Я вас слушаю! — и прямо взглянул на меня своими большими, немного круглыми глазами, в которых светилась усталая честность.

Я немного смутилась:

— Нет, это я вас слушаю, мсье Ромашкин! Расскажите о себе!

Очень скучным голосом механик поведал мне свою незатейливую биографию. При этом о детдомовском прошлым он лишь упомянул, не заостряя на нем внимания.

— Потом я поступил на инженерный факультет Санкт — Петербургского института морского и речного транспорта. Проучился там пять лет, — говорил он монотонным голосом.

При упоминании этого института я встрепенулась. Моя одноклассница Зинка Соколова училась в этом институте по какой — то навигационной специальности. Я даже к ней в гости ездила. Я знала, что поступить туда несколько лет назад было не просто сложно, а почти невозможно.

Мне вспомнилось студенческое общежитие, которое кипело и бурлило на всех четырех этажах обширных апартаментов прошлого века. За двумя узкими резными дверями взору открывались старинные залы с высокими изразцовыми печами. Теперь эти изысканные комнаты были перегорожены шкафами и сплошь уставлены казенными кроватями.

Студенты жарили зеленый горошек — одну банку на всех — и ели ложками, стараясь не тратить время на глупое пережевывание. «Кто жует — остается голодным!» — разъясняла подруга тонкости студенческого общего жития: деликатность здесь не котировалась.

Из студенческих окон открывался чудный вид на Невский проспект в отдалении. Внутренний дворик, куда я имела несчастье однажды выглянуть, ужасал своим помойным видом — он напоминал не колодец, как пишут о том в старинных детективах, а грязный глубокий омут. Я думаю, студенты не бросались вниз головой только потому, что боялись испачкаться. На самом дне этого колодца зыбко качалось городское дно урбанизации. Это я потом уже подумала, когда мне случилось мимоходом проявить свою эрудицию, оперируя именно этим словом.

— Что такое ур — ба — низация? — допрашивал студенток один из местных красавцев, как я поняла, Дон Жуан студенческого розлива.

Он разгадывал кроссворд в окружении стайки восторженных девиц с цыплячьими шейками, которые старательно морщили свои лобики, силясь заполучить частичку его снобского внимания.

— Так что же такое урбанизация? — уже грозно спросил он, уподобляясь владельцу гарема, которому не подали вовремя тапочки.

— Это переселение в города, — ответила я из своего, вернее, Зинкиного, двухметрового угла.

Свита расступилась, «Дон Жуан» сначала удивился, потом согласился и несколько снисходительно предложил показать мне красоты северной Пальмиры. Я, конечно же, отказалась, чем сразу же заслужила уважение всей остальной студенческой тусовки — из — за шкафов раздались жидкие аплодисменты.

Сейчас я вспомнила об этом только потому что Ромашкин, оказывается, тоже из той же самой альма — матери. Кстати, я прожила там целый месяц — у нас занятия начинались на месяц позднее, и на меня, домашнюю девочку, эта атмосфера всеобщего разгильдяйства, помнится, произвела неизгладимое впечатление.

— Так вы учились на дневном отделении? — спросила я, вырываясь из объятий студенческих воспоминаний. — Не встречались ли вы с Зиной Соколовой? Это моя одноклассница.

— Как я мог бы с ней встретиться, если вы младше меня на… — он споткнулся на полуслове, вглядываясь в мое лицо, — я думаю, на семь — восемь лет.

Я не стала ему помогать, выясняя, сколько ему лет, сколько мне. В конце — концов, это для него неважно.

— И после окончания института вы все время работали здесь?

— Нет, здесь я не мог работать, потому что этого судна тогда еще не было. Я работал на круизном теплоходе — морском пассажирском лайнере.

— А где вы бывали? — мне было трудно поверить, что неотесанный мужик, каким казался Ромашкин, бывал за границей и даже не раз.

— В Турции, в Таиланде, на Кипре. Кстати, на Шри — Ланке тоже бывал.

— И что же?

— Там действительно рай. Чужой только, — равнодушно ответил Ромашкин.

— А чем вы увлекаетесь в свободное время? Или у вас только работа на уме?

— Ничем особенным, что может быть любопытно журналисту. Читаю, смотрю телевизор, размышляю, одним словом — изучаю жизнь.

— А думала, что вы типичный трудоголик?

— Так и есть! По складу характера я и есть трудоголик. А по состоянию ума — нет.

— Нельзя ли это пояснить?

— В определенное время из меня почти сложился типичный профессионал, но тут как раз на глаза попалось одно малоизвестное изречение Гете. Не ручаюсь за точность цитаты, но звучит это примерно так, двух вещей трудно избежать увлеченному человеку: тупоумия — если замкнуться в своей специальности, и неосновательности — если выйти из нее. Это меня и остановило от дальнейшего углубления в профессию.

— И это сказано в прошлом веке? — удивилась я. — Мысль несколько парадоксальная для поэта!

Я заметила, что Ромашкин слегка оживился. Вероятно, ему непросто находить общие темы для разговора в своем обычном окружении, как это часто бывает с независимыми и думающими людьми. Мне показалось, что между нами пробежала добротная такая искра симпатии. Глаза его стали теплыми и внимательными.

— Хотите еще чаю? — спросил он, придвигая мой стакан к себе.

И я, вместо того, чтобы ответить согласием, допустила грубейшую ошибку. Я начала форсировать события — и это вместо того, чтобы закрепить достигнутый успех. Это тем более недопустимо, что у меня огромный опыт по части нежелательного для собеседника общения.

Я спросила:

— Скажите, Михаил, у вас есть семья?

С лица Михаила медленно исчезала улыбка — я смотрела на ее последние отблески и понимала, что уже ничего нельзя вернуть назад, что я совершила непоправимую ошибку. Настороженно взглянув на меня, Ромашкин резко спросил:

— А вам зачем?

— Так просто! Для полноты портрета.

— У меня есть семья, — холодно ответил он. — И все, что полагается к ней.

— К кому, к ней?

— К семье! — он встал, давая понять, что разговор окончен. — Извините, у меня еще много работы.

И он ушел. А я осталась переживать. За какой — то дальней дверью промелькнуло веселое лицо кока — вероятно, подсчет устриц его удовлетворил вполне.

Я же была недовольна собой и своей топорной работой. Только через несколько минут, справившись с разочарованием, я поднялась и направилась в каюту командира Дмитрия Перова. По лаю собаки я слышала, что его каюта находится с другой стороны площадки, которая ведет на второй этаж. Это то самое место, где, по утверждению кока, накануне убийства спорили водолаз и механик.

Командир нередко пользовался той самой лестницей с металлическими широкими ступенями, правда, после появления собаки. Но возможно, он и раньше туда заглядывал. Я полагала, что Дмитрий Перов сидит у себя в каюте, ведь спасательные работы на судне кончились. А чтобы не страдала моя гордость, я уверила себя, что более близкое знакомство с этим колючим человеком необходимо в интересах дела.