Нарушитель спокойствия - Ричард Йейтс

– Получилось типа облегченно-игривой версии Эдди Фишера, – сказала она, – или чуток остепенившегося Фреда Астера. Я требую продолжения концерта! Повтори свой выход из ванной и спой еще что-нибудь.

– Нет, так не пойдет. Секрет успеха любого артиста состоит в умении вовремя остановиться. Кроме того, мне уже пора… сама понимаешь. Пора домой.

– Тогда обещай, что непременно споешь мне в следующий раз.

– Запросто. У меня в репертуаре миллионы песен.

Он грузно присел на край постели и уперся взглядом в свои стоящие на полу ботинки. Должно быть, он выглядел очень несчастным даже со спины, потому что руки Памелы вскоре нежно обвили его торс, а пальцы начали теребить волосы на его груди.

– Бедненький, – сказала она. – Я знаю, ты очень переживаешь из-за своего сына.

– Нет, дело не в этом. Это… черт, ты ведь сама понимаешь. Надо возвращаться домой.

А возвращение домой означало долгую поездку в метро вместе с потерянными и побитыми жизнью ночными обитателями города, – поездку, во время которой ему будет нечем заняться, кроме как вспоминать давние ночи в компании простой и славной девчонки Дженис Брейди, с любовью говорившей о Бруклинском мосте и статен-айлендском пароме, – и все это потому, что «Колумб открыл Америку» была самой лучшей из множества песен, которые помогли ему покорить сердце Дженис Брейди.

Он действительно стал проводить больше времени дома, сообщив Дженис, что отныне будет посещать лишь два-три собрания «АА» еженедельно вместо прежних пяти. Теперь он реже виделся с Памелой, зато начал ощущать себя почти образцовым родителем. Дважды он раньше срока покидал контору, чтобы сходить с Томми на бейсбол (не так ли поступают все образцовые отцы?), а после матчей, потягивая пиво в какой-нибудь забегаловке рядом со стадионом, пытался вызвать сына на откровенный разговор.

– Как дела в летней школе, Томми?

– Не знаю, вроде ничего.

– Сможешь подтянуться в следующем учебном году?

– Не знаю.

Один раз он спросил его про психиатра: «Ты хорошо ладишь с доктором Голдманом?» – но тут же понял, что вторгается в сугубо личное пространство, и поспешил добавить: «Конечно, ты не обязан отвечать на этот вопрос, если не хочешь», а Томми только угрюмо жевал свой хот-дог да помалкивал.

– Он когда-нибудь говорил с тобой о психиатре? – позднее спросил он у Дженис.

– Ни слова. И я не знаю, хороший это признак или плохой. А ты как думаешь?

Встречи с Памелой два или три раза в неделю отличались от прежних: теперь у нее каждый раз было полно новостей, не имеющих никакого отношения к Уайлдеру.

– Сегодня я обедала с Честером Праттом, – сообщила она в один из вечеров. – Точнее, я договорилась пообедать с Джерри, а он привел Честера Пратта. Кстати, он очень мил, когда трезв.

– В самом деле?

– Джерри вел себя как кретин – впрочем, тебя это вряд ли удивит, – болтал без умолку, все время называя его Четом. Но когда Пратт вставлял фразу-другую, у него это получалось очень мило. Толково, остроумно и… да, очень мило, представь себе.

– Он уже взялся за новую книгу?

– Нет, и это печально. Он сказал, что сейчас ему не до сочинительства: слишком много накопилось долгов. Он должен своей бывшей жене, он просрочил уплату налогов и всякое такое. Так что он, стыдно сказать, вынужден искать работу.

– А что в этом стыдного? Большинство людей работают, чтобы прокормиться.

– Само собой. Я другое имела в виду – это стыдно потому, что он потрясающе талантлив. Но поскольку ты не читал его книгу, тебе этого не понять.

– Чтобы удержаться на постоянной работе, ему надо будет поменьше налегать на спиртное.

– Как это мелочно и глупо! Если он был пьян на вечеринке у Джулиана, это еще не значит… Кстати говоря, ты и сам много пьешь, однако все еще держишься на постоянной работе.

– А какого рода деятельность его интересует?

– Он сказал, что подумывает вернуться в рекламный бизнес – он занимался этим раньше – или найти работу в Голливуде. При этом ни то ни другое его нисколько не привлекает.

Но Честер Пратт не занялся ни тем ни другим. Две или три недели спустя Уайлдер сидел в приемной доктора Бринка, пролистывая последний номер «Ньюсуик», и наткнулся на следующую заметку в разделе «Перископ»:

– Да, я в курсе, – сказала Памела тем же вечером. – Джерри мне сообщил. По его словам, Пратт назвал себя единственным человеком в команде Кеннеди, работающим не за идею, а только ради денег.

То был первый из нескольких вечеров, когда она отказалась заниматься любовью – «Извини, Джон, сегодня я не в настроении», – а через неделю позвонила ему в офис и сказала, что неважно себя чувствует – «грипп или типа того» – и перезвонит, когда поправится.

Уайлдер предощущал назревающий разрыв, как горький привкус желчи во рту, и это ощущение присутствовало постоянно, пока он занимался текучкой в конторе или по вечерам изображал из себя примерного семьянина, без конца терзаясь одним и тем же вопросом: с какого момента все пошло не так? Оглядываясь назад, он теперь ясно видел, что их отношения уже не были прежними после его нервного срыва в Марлоу, – и чему тут было удивляться? Стоило ли ожидать, что нормальная здоровая девушка будет нянчиться с каким-то психически неуравновешенным типом?

Два-три раза он действительно посещал собрания «АА», а в остальные вечера слонялся по барам или сидел дома с Дженис, по мере сил стараясь поддерживать бесконечные разговоры об их сыне. Порой Томми ненадолго оживлялся, а однажды за ужином он так увлеченно – даже похохатывая – описал сценку из своего любимого комедийного шоу, что Дженис растрогалась и впоследствии сказала мужу:

– Я начинаю видеть свет в конце тоннеля, а ты?

Но уже следующим вечером тьма сгустилась вновь: летняя школа прислала первую выписку из табеля успеваемости, согласно которой Томми так и не смог осилить все ту же пару злополучных предметов.

Памела наконец выздоровела и позвонила, ее голос по телефону был скорее вежливым, чем исполненным страсти, но все равно мысль о том, что он увидит ее этим вечером, придала ему сил и помогла достойно высидеть званый ужин с Боргами.

– …Может быть, ты с ним поговоришь, Пол? – сказала Дженис после того, как Томми ушел в свою спальню.

– Почему я?

– Потому что он тебя любит и уважает. Он всегда, чуть не с младенчества, относился к тебе как к родному дяде.