Размах крыльев ангела - Лидия Ульянова

Дыхание от неожиданности, от радости у Маши перехватило – это была возможность наконец-то вернуться домой, настоящая, реальная возможность, без всяких отягчающих обстоятельств в виде чьего-то дурного характера. Это был праздник – из Лошков дорога обратно была много труднее, чем туда. Это только казалось, что все в руках каждого из здешних жителей, что, как приехали, так в любой момент легко и уехать можно, только вот уехать почти ни у кого не выходило. Ехать было некуда или незачем. Или место это такое странное, Лошки, затягивало, не отпускало от себя. Будто омут.

Маша до самого утра не ложилась спать, пила чай на кухне, курила, снова и снова вспоминала свое детство с регулярными поездками к Мишке на Мытнинскую, самого Мишку, молодую еще бабушкину сестру – Мишкину маму, древнюю старуху с неестественно прямой спиной, в черном у окна – прабабушку.

Да вот только утром убрала ключи вместе с завещанием в шкаф, под стопку постельного белья, привычно потрепала по ушам подошедшую потереться лохматым боком собаку, налила им обеим теплого молока и пошла одеваться на работу.

К весне и Незабудка совершенно сдала. Она приволакивала задние лапы, почти оглохла и совсем плохо видела. Не замечала стоящую во дворе Машу, реагировала только на движущиеся предметы. Уйдя в глубь двора, иногда она умудрялась там заблудиться и вместо крыльца выходила к калитке. На лапах у нее появились незаживающие язвы, которые Маша безуспешно смазывала приготовленным по рецепту Гавриловны снадобьем.

Степаныч сошелся наконец с Клавдией Михайловной, и она переехала к нему в избу. Маше было отчасти смешно, что два таких немолодых и некрасивых, по ее понятиям, человека так нежно воркуют друг с другом, так ласково заботятся друг о друге. Маша невесело усмехалась: вот ведь, жизнь не заканчивается в такие годы, и только у нее, у Маши, молодой и красивой, на личном фронте ни войны, ни мира. Ничего нет.

Степаныч, несмотря на нежданно свалившееся на голову семейное счастье, Марию одну не бросал. Они с Клавой, Клавунькой заходили, звали к себе в гости. Они же и помогали хоронить собаку. Маша с Клавой заворачивали в старую плащ-палатку то, что осталось от роскошной некогда кавказской овчарки, Степаныч отогревал паяльной лампой не оттаявшую до конца землю, рыл яму.

От Незабудки у Маши остались только пушистые носки да память рук, готовых в любую минуту по привычке потрепать, похлопать, прижать к своему боку, почувствовав ладонями мягкость и живое тепло шерсти, ощутив сердцем податливость и преданность последнего безраздельно принадлежащего ей существа.

На дворе стоял апрель.

– Григорий Павлович, я уезжаю, – объявила после майских Маша.

– Ну вот, опять. Куда в это раз? Снова в больницу?

– Нет, я в Питер еду, домой. – Впервые за годы Маша назвала Питер домом. Пургин поднял голову от бумаг, внимательно поглядел в глаза.

– Решилась, значит? Что ж. Где жить собираешься? Снимать будешь?

– Нет, у меня там квартира есть, мне бабушкина сестра оставила. Я просто не говорила никому. Она умерла перед Новым годом, а мне оставила квартиру. Я не хотела ехать, у меня Незабудка… а теперь меня ничто не держит. Григорий Палыч, отпустите меня, пожалуйста.

Пургин растерялся, почесал седой ежик волос, сердито забубнил:

– Да что я, изверг, что ли, какой! Я тебя держать и не собираюсь, и прав у меня таких на тебя нет. Я разве не понимаю, что Питер с Лошками сравнивать нельзя? Ты молодая, у тебя все впереди, нечего тебе тут делать.

Пургин еще помассировал череп, пошуршал короткострижеными волосами, потер руками лицо. Напрягшись, через силу выдавил из себя:

– Я, Маш, по тебе скучать буду. Мне тебя будет не хватать… Вот, блин, будто и в самом деле мне правую руку отхватили.

– Григорий Палыч, ну что вы! Я же так, мелкая сошка, это вам спасибо за науку, я от вас многому научилась.

– Хоть хорошему? – усмехнулся Пургин и, чтобы не рассиропиться перед ней окончательно, по-деловому спросил:—Родственница твоя умерла перед Новым годом, так? Ты в курсе, что в течение шести месяцев должна заявить о своих правах на наследство? Не тяни здесь, торопиться тебе надо.

– Ой, правда? Я и не знала, хорошо, что вы сказали. Я потороплюсь, только мне же выписаться нужно. Это долго, вы не знаете?

– Позвони завтра днем, напомни мне. Я буду в Норкине, дам там команду, подъедешь, и тебя сразу выпишут. – Пургин быстро перешел на деловой тон. – Наши ведь, лошковские, в норкинской ментуре прописываются.

Пургин, чуть подумав, добавил:

– Вот еще что, я в твои дела не лезу, сама знаешь, но тебе бы развестись, пока здесь прописана. Я скажу, проблем не будет. Ты слышала про совместно нажитое в браке имущество? Как бы твой претендовать не начал.

Македонский, прознав о счастливо свалившемся на голову наследстве, приободрился. Он снова обосновался в Лошках, ходил по поселку, прихлебывая из банки дорогое немецкое пиво, вещал о том, что пожили, хватит, пора и честь знать. Развеялись, значит, они, развлеклись на природе, пора и обратно в город, к большим делам. В Лошках-то, ха-ха, одним лохам место.

Услышав, что его в город Питер никто не берет, Македонский воспринял известие как шутку, долго не хотел верить. Сперва отшучивался в ответ, затем, начиная осознавать, что дело для него пахнет керосином, принялся увещевать жену:

– Маша, Манюнечка! Как же ты можешь так говорить? Маленькая, сама подумай, ведь мы ж семья с тобой, муж да жена – одна сатана, как говорится. Маша, скажи мне честно, ты ведь меня любишь? Что было, то было, Маша. Маша, я ведь тебя люблю…

Перед глазами у Маши пронеслась вся ее семейная жизнь. Веселье и праздники первого времени, потери, печали, скандалы с последующими бурными примирениями, одиночество, снова потери… Как ни нивелирует время все негативное, а на круг выходило, что и счастлива-то Маша в замужестве была недолго. Может быть, сама виновата…

Маша долго и печально посмотрела мужу в глаза, склонила голову, грустно ответила:

– Тяжелое это дело, Саша, тебя любить. Тяжелое и неблагодарное. Прости.

Но Македонский присутствия духа не терял, тоже, должно быть, помнил про совместно нажитое имущество.

Мария поехала в Норкин и быстро развелась с Александром Македонским. Здесь же ей, с помощью того же Пургина, наскоро выправили новый паспорт на имя Марии Константиновны Мурашкиной.

Пургин, кстати, подал еще одну хорошую идею: Клавдия Михайловна со Степанычем переселились в Машин дом, а Македонского отселили в старый, маленький домик Степаныча.

– Мария, – посоветовал между делом Пургин, – ты меня извини, конечно, но ты купила б себе одежду приличную, в большой город едешь. Съезди в Норкин, сходи в универмаг, на рынок зайди. Ты денег не жалей, билет я сам тебе куплю на самолет.

Маша провела ревизию старых своих, еще питерских вещей, снятых с чердака, и обнаружила, что ехать ей в самом деле не в чем: из старых она просто-напросто выросла, пришлось все отдать Нюсиной Светке. В гардеробе ее были теперь в основном джинсы, свитера, футболки, возвращаться в таком виде домой не хотелось. Подошли только кожаные туфли-лодочки, качественные, вне моды. Маша поехала в Норкин, обошла все магазины, но ничего подходящего не нашла. Все предлагающееся не соответствовало Машиному представлению об облике большого города. Она сходила в парикмахерскую, ровно подстригла сильно отросшие волосы, выкрасила голову французской краской, а на обратном пути набрела на рынке на развал раскладушек «секонд-хенд». Именно здесь нашла неприметный с виду, тонкого полотна костюм изысканно серого цвета и, не задумываясь, купила. Костюм сел как влитой, выгодно подчеркивал ранний загар, стройную фигуру, налившуюся после беременности грудь. Ну и пусть он с чужого плеча, в детстве ведь Мария всегда донашивала вещи после внучки бабушкиной подруги.