Видоизмененный углерод - Ричард Морган

Но есть некоторые вещи, которые определить по такому снимку невозможно. Как ни увеличивай масштаб изображения, как подробно ни изображай детали, никто никогда не сможет определить: поднимается или опускается кривая уровня преступности, или когда жители города ложатся спать. Никакой снимок не позволит узнать, собирается ли мэр сносить квартал старой застройки, коррумпировать ли полиция и какие странные события происходят в доме номер пятьдесят один по Ангельской набережной. И не важно, что есть возможность разбить мозаику на отдельные клетки, перенести их в другое место и собрать общую картину там. Некоторые вещи можно узнать, лишь попав в город и пообщавшись с жителями.

Оцифрованное хранение человеческого сознания не отправило в отставку искусство ведения допросов. Оно просто вернуло его к основам. Оцифрованное сознание — это лишь снимок. Передающий мысли человеческого индивидуума в той же мере, в какой снимок со спутника передает жизнь города. По модели Эллиса психохирург может определить основные психические травмы и наметить основы лечения, но для исцеления больного ему придется генерировать виртуальное окружение и погружаться туда вместе с ним. Те, кто ведет допросы, решают гораздо более специфические задачи, и поэтому им приходится ещё труднее.

Однако что оцифрованное хранение действительно дало, так это возможность замучить человека пытками до смерти, а затем начать все сначала. С появлением такой возможности почили в бозе методики проведения допросов с применением гипноза и психотропных препаратов. Слишком просто обеспечить необходимыми химическими и психологическими защитными средствами тех, чья профессия связана с риском подобных допросов.

Но на свете нет защитных средств, которые могли бы подготовить к тому, что тебе сожгут дотла ноги. Вырвут ногти. Будут гасить сигареты о грудь. Будут засовывать раскаленное железо во влагалище. Нельзя подготовить к боли.

К унижению.

К истязаниям тела.

Обучение основам психодинамики и целостности личности.

Введение

В условиях крайнего стресса человеческий рассудок способен на кое-что любопытное. Галлюцинации, уход в себя, бегство от действительности. Здесь, в Корпусе чрезвычайных посланников, вас научат пользоваться всем этим. Причем это будет не слепая реакция на неблагоприятные факторы, а сознательные ходы в игре.

Раскаленный докрасна металл погружается в тело, прожигая кожу словно полиэтилен. Боль невыносимая, но гораздо страшнее наблюдать за происходящим. Твой собственный крик, в который ты ещё совсем недавно не мог поверить, теперь стал привычен слуху. Ты понимаешь, что этим не остановить мучителей, но все равно кричишь, умоляешь…

— Это какая-то игра, приятель, мать твою?

Мертвый Джимми де Сото ухмыляется, глядя на меня. Вокруг нас по-прежнему Инненин, хотя этого не может быть. Джимми все ещё кричал, когда его забирали санитары. В действительности…

Его лицо резко меняется, становится строгим.

— Лучше не трогай действительность, в ней для тебя ничего нет. Оставайся отстраненным. Твоей оболочке уже причинены необратимые органические повреждения?

Я морщусь.

— Ноги. Девчонка больше никогда не сможет ходить.

— Ублюдки, мать их, — рассеянно замечает Джимми. — Почему бы нам просто не сказать им, что они хотят узнать?

— Нам не известно, что они хотят узнать. Им что-то нужно от этого типа, Райкера.

— От Райкера? Кто это такой, твою мать?

— Понятия не имею.

Джимми пожимает плечами.

— Тогда вываливай все про Банкрофта. Или ты до сих пор чувствуешь себя связанным словом?

— Мне кажется, я уже и так все вывалил. Только они не купились на мои признания. Они хотят услышать не это. Дружище, это любители, мать их. Мясники.

— А ты продолжай вопить. Рано или поздно тебе поверят.

— Джимми, да дело не в этом, мать твою. Когда все закончится, никого не будет волновать, кто я такой, — мне просто пустят луч бластера в память полушарий, а затем распродадут тело в виде отдельных органов.

— Кажется, ты прав. — Джимми засовывает палец в пустую глазницу и рассеянно чешет спекшуюся кровь. — Понимаю, что хочешь сказать. Что ж, в данной ситуации тебе необходимо каким-нибудь образом перейти к следующему кадру. Я правильно говорю?

Во время периода в истории Харлана, известного, как у нас мрачно шутят, под названием «Период обратного заселения», повстанцам из куэллистских «Чёрных бригад» хирургическим путем имплантировалось полкилограмма взрывчатки, приводимой в действие ферментами человеческого организма. По желанию человек превращал все в радиусе пятидесяти метров в пепел. Подобная тактика имела весьма сомнительный успех. Фермент вырабатывался в минуты гнева, и условия срабатывания взрывного устройства получались довольно неопределенными. Среди повстанцев достаточно часто случались самопроизвольные взрывы.

И тем не менее никто больше не желал допрашивать бойца «Чёрных бригад». По крайней мере после первой пленной. Её звали…

Ты думаешь хуже уже некуда, но вот в тебя вставляют железо и нагревают его медленно, предоставляя возможность осмыслить происходящее. Твой крик переходит в булькающий плач…

Её звали Ифигенией Деми. Иффи для тех из друзей, с кем ещё не успели расправиться войска Протектората. Последние слова, которые она произнесла, распятая на столе в комнате допросов в доме номер восемнадцать по бульвару Шимацу, говорят, были: «Хватит мать вашу!»

Взрыв сровнял с землей вес здание.

Хватит, мать вашу!

Я стремительно пришел в себя. В голове ещё звучит мой последний пронзительный вопль, руки судорожно ощупывают тело, пытаясь прикрыть свежие раны. Вместо этого я нащупал под хрустящей простыней свежую, не испорченную пытками плоть, ощутил плавное покачивание и услышал убаюкивающий плеск волн. Над головой наклонный потолок, обшитый деревом, и иллюминатор, в который пробиваются косые лучи солнца. Я уселся на узкой койке, и простыня свалилась с груди. Медно-красная кожа гладкая, без шрамов. Соски нетронуты.

Все сначала.

Рядом с кроватью на простой деревянной табуретке лежали аккуратно сложенные белая футболка и парусиновые брюки. На полу стояли плетеные сандалии. В крошечной каюте не было ничего интересного, кроме второй койки с небрежно откинутым одеялом — близняшки той, на которой лежал я. И двери. Немного грубовато, но общий смысл понятен. Быстро одевшись, я вышел на залитую солнцем палубу небольшой рыбачьей шхуны.

— Ага, соня.

Сидящая на носу женщина при моем появлении сложила руки. Она была лет на десять старше оболочки, в которой я сейчас находился. Смуглая, красивая, в костюме из той же ткани, что и мои брюки, в сандалиях на босую ногу, в больших солнцезащитных очках. У неё на коленях лежал этюдник с наброском городского пейзажа. Увидев меня, женщина отложила этюдник и встала Движения изящные, уверенные. Рядом с ней я чувствовал себя неуклюжим чурбаном.