В ореоле тьмы - Дана Делон

Я не могла закончить эту фразу. Не было слов, чтобы объяснить, что я чувствую рядом с ним. Рядом с ним все вокруг теряло смысл. Не было ни Клэр, ни моих ужасов, ни упреков мамы, ни чувства вины. Он словно исцелял меня одним своим присутствием. Одним взглядом голубых глаз. Одним ласковым прикосновением.

Он аккуратно погладил меня по щеке.

– Ты меня совсем не знаешь, – хрипло произнес он.

Я доверчиво, словно щенок, прильнула к его ладони.

– Знаю, – эхом ответила я.

Глупая. Детская. Наивность.

LE PRÉSENT

В САЛОНЕ СТОИТ УДУШАЮЩЕЕ молчание. Машина гонит по автостраде – мы уже давно выехали за пределы Парижа и мчим в неизвестном мне направлении.

– Какие вы неразговорчивые, – пыхтит Альбери, – хотите, поведаю вам кое-что интересное?

– Я весь внимание, – сквозь зубы выплевывает Огюст.

Коллекционер откидывается на спинку сиденья и начинает свой рассказ:

– Одной из самых главных проблем в фальсификации картины является кракелюр[27]. Понимаю, что вы знаете об этом больше меня, но благодаря вам я расширил свои знания… – Он улыбается своей отточенной до совершенства улыбкой. – Масляная живопись сохнет очень медленно. Для полного высыхания требуется по меньшей мере полвека. Только вдумайтесь: пятьдесят лет! Долго же придется ждать, чтобы продать фальшивку, да?

– Расскажи нам то, чего мы не знаем, – скучающим тоном бросает Огюст.

– Где твои манеры? – отчитывает его Альбери. – Просто поддерживай беседу, друг мой. Так вот, на чем я остановился? – Он щелкает пальцами. – Ах да, кракелюр! Все знают, что это естественный и обязательный процесс. Многие фальсификаторы пишут на очищенном от прежнего изображения холсте, тщательно сохраняя каждую трещинку первоначальной подмалевки. А для того чтобы добиться надлежащего затвердения красок, они используют особые масляные краски, которые в специальной печи при температуре 105 °C затвердевают через два часа настолько, что их не берет даже обычный растворитель. Да, Огюст?

Тот кивает и добавляет:

– Но и это еще не все… на протяжении веков на поверхности картины накапливается пыль, которая въедается в малейшие трещинки живописи, Альбери. Поэтому, после того как высохнет слой лака на картине, я в далеких восьмидесятых годах покрывал полотно тонким слоем китайской туши, – с умным видом говорит мой ментор. – Тушь просачивается в трещины, затем мне нужно лишь смыть остатки с помощью скипидара. Та, что осталась, и создает видимость въевшейся пыли.

– Да вы гений!

– Это весьма старый способ. Сейчас же нам на помощь пришли компьютерные технологии и специальные лаки. Все стало значительно проще.

– Мне любопытно… неужели воссоздавать старое тебе нравится гораздо больше, чем творить новое? – Альбери задумчиво постукивает по подбородку.

– Все дело в цене, – подмигивая ему, говорит Огюст.

Автомобиль резко сворачивает с главной дороги и мчит по узенькой улочке. За окном темно, судя по пейзажу, мы находимся среди лесов и полей. Скорее всего, наши тела закопают где-то здесь же.

– Мы почти на месте, – сообщает нам Альбери.

Машина останавливается перед высокими железными воротами, створки которых медленно открываются нам навстречу.

– Надеюсь, вам у меня понравится. Давно не встречал гостей, даже немного нервничаю, – ухмыляясь, с иронией произносит он.

Под шинами слышится хруст гравия, когда мы въезжаем на частную территорию. В окнах двухэтажного мануара[28] темно, лишь молочный свет луны освещает красивый особняк, вдоль кирпичного фасада которого тянется плющ, заползая на маленькие кованые балкончики.

– Беренис, Огюст, представляю вашему вниманию мое фамильное гнездышко! – провозглашает Альбери и выпархивает из машины.

Мы с Огюстом переглядываемся.

– На выход, – гремит шестерка коллекционера, дулом указывая на дверь. – Быстро.

Огюст первым выходит, а я сбрасываю невыносимые туфли и ступаю босыми ногами на камни.

– Этот дом построил еще мой прапрапрапрадед, – вводит нас в курс дела Альбери.

– Слишком много «пра», – ехидно замечает Огюст.

– Смейся, смейся, друг мой. Скоро будет не смешно, – понизив голос, предупреждает коллекционер и открывает перед нами массивные двойные двери. – Прошу! Чувствуйте себя как дома!

Мои босые ноги ступают на холодный мрамор. Тусклый свет освещает просторный холл и крутую лестницу, ведущую наверх.

– Я смотрю, ты не из болтливых, – сузив глаза, говорит мне Альбери. – Или же от страха язык прикусила? – самодовольно шутит он.

Я выпрямляю спину и бросаю на него снисходительный взгляд. Если уж умирать, то с достоинством.

– Мой язык все еще при мне, – ровным тоном произношу я.

– Это пока, – не раздумывая отвечает Альбери и смотрит на меня таким веселым взглядом, что мне становится не по себе. – Я бы хотел провести вам экскурсию! Но дом большой, это займет время, а терпения у меня мало. Предпочитаю сразу перейти к самому интересному.

– Да уж, не томи нас, – огрызается Огюст.

Коллекционер хохочет.

– Смотрю, тебе не терпится! Следуйте за мной, – командует он.

Мы следуем приказу, а за нами как тени следуют его люди. Я ощущаю их цепкие взгляды на себе и покрываюсь мурашками от осознания: один неверный шаг – и в меня полетит пуля. Альбери проводит нас в кабинет. Комната, отделанная в стиле ампир: жесткий, колючий декор, созданный Наполеоном и столь ценимый мужчинами за детали. Золотые сфинксы, щиты, мечи и копья, ликторские связки с топорами[29], шлемы и панцири. Стены затянуты ярким золотым шелком; в орнаментах доминируют наполеоновские пчелы. Стиль Бонапарта подходит Альбери. Подчеркивает его снобизм. Единственное, что не вписывается в роскошный интерьер, – так это огромное, на всю стену, полотно, на котором изображены старинные улочки Монпарнаса. Картина кричит о своем неуместном расположении.

– Нравится? – проследив за моим взглядом, спрашивает коллекционер.

– Она сюда не вписывается.

– Согласен, здесь раньше висел Жак-Луи Давид[30], но мне пришлось продать его, – признается он. – Мой отец вложил практически все наше состояние в инвестиционную компанию «Fairfield Sentry»[31]. С семидесятых годов компания обещала сорок шесть процентов годовых от игры на фондовом рынке. Отцу посоветовал эту фирму его лучший друг, который тоже вложился в нее. На самом деле это была обыкновенная финансовая пирамида. Он расплачивался со старыми клиентами теми финансовыми поступлениями, что приходили от новых инвесторов. И если бы не экономический кризис в восьмом году, когда очень многие потребовали вывести инвестиции, афера Мейдоффа – главы компании – существовала бы еще дольше. Но случилось непредвиденное, и мыльный пузырь лопнул. Моя семья потеряла практически все свое состояние, что стало причиной для насмешек со стороны таких, как мой горячо любимый друг Огюст. Уверен, ты находишь Мейдоффа невероятно занимательным, ведь он смог обвести вокруг пальца не одну богатую задницу.