Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

В этот самый миг Кесарев, разжав наконец пальцы, низринулся, как думалось адвокату, в самую преисподнюю. Думанский заставил себя посмотреть вниз: на самом дне провала лежал несчастный инвалид, вернее, это было уже сплошное кровавое месиво, ибо черная толпа человекоподобных тварей упоенно терзала тело старика, еще живого, но уже затихающего и не способного ни к какому сопротивлению. Новоявленные каннибалы, словно голодные стервятники, разрывали страдальца на куски и тут же, с отвратительным чавканьем и хрустом, сопровождающим работу челюстей, пожирали кому что досталось. Последнее, что запомнил ошарашенный Думанский, были обезумевшие, стекленеющие в безответной мольбе глаза и искривленный мукой провал старческого рта.

…Он очнулся на холодном полу «ямы», покрытом уложенной в шахматном порядке черной и белой керамической плиткой. В стороне от середины зала, возле стены, высился массивный семисвечник; свечи уже догорали, так что пол вокруг был в застывших пятнах воска, всюду темнели лужицы еще не успевшей высохнуть крови. Викентий Алексеевич с трудом поднялся — тело ломило.

«Куда бежать? — подумал он. — Как выбраться из этой ловушки?» Оглядевшись, он увидел черный проем в стене. «Потайной ход?» Но из неведомого мрака потянуло таким загробным холодом, что Викентий Алексеевич понял: если он и выйдет отсюда, то только через верх. Думанский побежал вдоль стены, ища какое-нибудь углубление, выбоину, которой можно было бы воспользоваться как опорой, чтобы встать и в конце концов как-то выбраться на край «ямы». Страх подгонял адвоката — он не находил никаких уступов, голова болела и кружилась, а ему казалось, что это купол вращается вокруг своей оси. Думанский стал хвататься за едва выступавшие на поверхности стены ребра кирпичей, пытаясь уцепиться, подтянуться, но только ломал холеные ногти, опять оказываясь на шахматном полу, а высоко над головой, в недосягаемом круге, продолжал вертеться проклятый купол.

Неизвестно, сколько раз повторялись эти отчаянные попытки вырваться из капкана. Викентию Алексеевичу уже слышались минорные звуки колыбельной, перерастающие в дьявольскую какофонию, сознание его переполняли бессвязные стихотворные строки, рой воспоминаний проносился перед ним в бешеном темпе синематографической ленты. Казалось, рассудок вот-вот покинет адвоката. Последним усилием воли он заставил себя перекреститься, и в то же мгновение неукротимый порыв, словно толчок невидимой пружины, вышвырнул его из «ямы»! Вскочив на ноги, Думанский мгновенно сориентировался и бросился в запутанный коридор, которым инвалид привел его в злополучную залу. Вскоре он был уже на свободе — ужас гнал его прочь от проклятого места.

Очередной кошмар продолжал мучить Думанского: то перед ним корчилась в отвратительных гримасах обезьяноподобная физиономия Кесарева, то на смену ей являлось обезображенное смертельным испугом лицо престарелого инвалида. Викентий Алексеевич явственно видел Кесарева и дядюшку Молли в заснеженном Юсуповом саду, игравших в футбол чем-то ослепительно светящимся, — адвокат мучительно пытался разобрать, чем именно. При этом, кое-как переваливаясь с ноги на ногу, вспотевший от напряжения дядюшка-инвалид то и дело поддевал непонятный предмет, заменявший мяч, уродливым старым костылем — такого адвокат прежде не видел у старика. Футбол, в свою очередь, сменился сумбурным хороводом видений: в бешеном темпе мозг Думанского осаждали различные изображения Аполлона, рубенсовский Вакх в окружении похотливых вакханок и сатиров, оживающих и хохочущих на все лады, дивноголосый античный юноша-красавец, Орфей, перебирающий струны кифары, — в дьявольском хохоте слышалось произносимое на разные голоса со всевозможными иноязычными акцентами слово «Орфея»; затем вдруг появился масонский идол Бафомет, восседавший на троне, — его Викентий Алексеевич видел однажды на иллюстрации в редкой французской книге; из ниоткуда возник символический орнамент, украшавший купол в таинственной зале, теперь его детали отчетливо просматривались: виньетка состояла из звезд — пятиконечные, нагло смотревшие вверх двумя рожками, переплетались с шестиконечными — в узор были вписаны буквы «А», развернутые циркули, скрещенные отвесы и молоты, перевитые плющом флейты Пана и лиры, а вдоль всей окружности шла непонятная надпись — судя по алфавиту, на древнееврейском языке. Викентий Алексеевич почувствовал, что бесконечный водоворот символов и знаков властно затягивает его в зияющую бездну и он не может сопротивляться этой нечеловеческой силе…

Пробудил Викентия Алексеевича тяжелый дух немытых тел и перегара. Он с трудом поднял отяжелевшие веки — над ним, под закопченным потолком, в табачном дыму висел этот животный смрад и казался почти осязаемым. Убежденный гигиенист, правовед лежал на грязном топчане в каком-то убогом помещении, рядом валялась засаленная, расплющенная подушка без наволочки, в бурых пятнах от раздавленных клопов! Охваченный отвращением, с нарастающим чувством тошноты, Думанский уселся на своем «аскетическом» ложе, обхватив руками голову, которая точно росла и вот-вот готова была лопнуть. «Господи, Господи, как меня занесло в этот вертеп? Неисповедимы пути Твои. Никогда бы не подумал, что окажусь в ночлежке… Сейчас ведь стошнит, чего доброго… Тьфу! Не подцепить бы какую-нибудь гадость… Но какое же убожество! Эти люди вокруг — немытые, нечесаные, нетрезвые… И ведь не тюремный барак — никто их насильно сюда не гнал, спят безмятежным сном… Выходит, им большего в жизни не нужно?! Не понимаю, ничего не понимаю!» Его блуждающий, ищущий хоть какого-то объяснения этому кошмару полубезумный взгляд различил наконец огонек лампадки перед небольшой иконой, почти под самым потолком. Спаситель сострадательно взирал на «человеков», безмолвно благословляя их сон. Викентий Алексеевич поспешил перекреститься — страх Божий охватил его.

Он выбрался на улицу в надежде вдохнуть свежего воздуха, но и здесь пришлось зажать нос — даже ветер был полон миазмами. «Значит, где-то рядом Горячее поле. Ничего не скажешь — места „заповедные“!» — Думанский сориентировался в бескрайнем петербургском пространстве. Ему вспомнились слова покойного инвалида о том, как душно в «столице». Думанскому захотелось помолиться об «убиенном», но вдруг он понял, что даже не знает имени новопреставленного раба Божия. Стало еще тяжелее на сердце — хотелось только скорее умчаться отсюда, очиститься, стряхнуть с себя морок ужасной ночи и найти хоть какое-то успокоение, хотелось забвения…

На счастье, Думанский увидел извозчичьи сани, остановил их отчаянным окриком:

— Эй! Ради Бога, гони в город! В город, да побыстрее. Проклятая вонь!

Внимательно оглядев клиента, охочий до бесед «ванька» попытался поддержать разговор и не спешил:

— Это ишо ничаво! Вот у нас в дяревне…

Викентий Алексеевич нетерпеливо забрался в сани, угрюмо оборвал:

— Молчи, деревня! Тобой пахнет! Гони давай, рубль получишь.

Думанский был доведен до скотства — в другое время он не стал бы грубить извозчику. Возница смотрел на него недоверчиво, но без обиды. Адвокат порылся в карманах, не глядя протянул тому первую попавшуюся кредитку. Ловко спрятав деньги за пазуху, извозчик весело воскликнул:

— Да разве ж я против? Целковый! Эва! За целковый я мигом! — И тронул так, словно у него выросли крылья. Викентий Алексеевич сам почувствовал облегчение, когда сани понесли в сторону Обводного и, подобно пламени свечи, вспыхнула впереди золоченая луковка белоснежной колокольни Новодевичьего монастыря.