Разговор в "Соборе" - Марио Варгас Льоса

— Ну, довольно, довольно, не плачь, — сказал дон Фермин. — Все было не так, ты и не думал об этом и не для этого все сделал?

— Не позволим! — сказал тот, главный. — Мы войдем вовнутрь!

— В конце концов, он имеет право развлечься, — сказал полковник Эспина. — Надеюсь, генерал не будет на него в претензии за то, что открыто взял ее на содержание.

Трифульсио схватил человечка за отвороты пиджака и мягко отбросил от двери. Увидел, что тот стал желтым и затрясся. Вбежал в комнату, где помещался избирательный участок, следом за Тельесом, Урондо и главным. Какой-то парень в комбинезоне стал на них кричать: сюда нельзя! вход воспрещен! полиция! полиция! Тельес пнул его, и парень осел наземь, продолжая звать полицию. Трифульсио поднял его, усадил на стул: сиди тихо, помалкивай. Тельес и Урондо с урнами для голосования уже бежали к выходу. Человечек глядел на Трифульсио с ужасом: да это же преступление, вас всех посадят, — и голос у него сорвался.

— Молчи, ты продался Мендисабалю! — сказал ему Тельес.

— Молчи, а не то я тебе заткну глотку, — сказал ему Урондо.

— Мы не допустим мошенничества, — сказал полицейским тот, главный. — Мы отвезем урны в окружную избирательную комиссию.

— Но это вряд ли: он одобряет все, что ни сделает Кайо, — сказал полковник Эспина. — Генерал говорит, что я не мог оказать отечеству большей услуги, чем откопать Кайо где-то в захолустье и привезти сюда. Он его просто приворожил, дон Фермин.

— Ну, ладно, ладно, — сказал дон Фермин. — Перестань плакать.

Трифульсио, как всегда, сел впереди и, выглянув из окошка кабины, увидел, как человечек и парень в комбинезоне о чем-то спорят с полицейскими. Народ стоял вокруг, кое-кто махал вслед грузовичку, кое-кто смеялся.

— Ладно, ты хотел не шантажировать меня, а помочь мне, — сказал дон Фермин. — Будешь теперь делать то, что я скажу, будешь слушаться меня. Ну, хватит плакать.

— И из-за такой пустяковины мы столько ждали? — сказал Трифульсио. — Там же было всего двое от сеньора Мендисабаля, а остальные — зеваки.

— Да нет, не думаю я тебя ненавидеть и презирать, — сказал дон Фермин. — Ладно, я уже понял: ты меня глубоко уважаешь, ты все это сделал ради меня. Чтобы я не страдал. Ладно. Беру свои слова обратно: ты не дуралей и не несчастный.

— Мендисабаль был уверен, что дело в шляпе, — сказал Урондо. — Это же его земли, вот он и считал, что победит на выборах. Считал, да просчитался.

— Ладно, ладно, — повторял дон Фермин.

Полиция сорвала транспаранты, протянутые над входом в Сан-Маркос, соскоблила и затерла призывы к забастовке и лозунги «Долой Одрию!». Студентов в университетском парке было не видно. У часовни толпились полицейские, парные патрули стояли на углу Асангаро, штурмовые отряды заполняли все близлежащие дворы. Сантьяго прошел по Кольмене, пересек площадь Сан-Маркос. Через каждые двадцать метров стоял обтекаемый потоком прохожих полицейский — автомат наперевес, противогаз за спиной, гроздь гранат со слезоточивым газом у пояса. Служилый люд, фланеры и уличные волокиты глядели на них безразлично или с любопытством, но без страха. Патрули расхаживали и по Пласа-де-Армас, а у дворцовой ограды, кроме часовых в черно-красных мундирах, были и солдаты в касках. Однако за мостом, в Римаке, не было даже регулировщиков уличного движения. Под старинными фонарями покуривали мальчишки бандитского вида, бандиты с чахоточными лицами. Сантьяго шел между и мимо харчевен и кабаков, извергавших из своего чрева шатающихся пьяниц, нищих, каких-то оборванцев, иногда — бродячих псов. Гостиница «Могольон» была такая же узкая и длинная, как та немощеная улочка, на которой она стояла. Каморка портье пустовала, коридор и лестница тонули во тьме. На втором этаже он отыскал четыре позолоченных реечки на глубоко утопленной в стене двери, трижды, как было условлено, постучал и вошел, окинул взглядом лицо Вашингтона, койку под плюшевым одеялом, подушку без наволочки, два стула, ночной горшок.

— Весь центр наводнен полицией, — сказал Сантьяго. — Ждут новой манифестации сегодня вечером.

— Скверные новости, — сказал Вашингтон: под глазами у него лежали такие синяки, что осунувшееся лицо было неузнаваемым. — Взяли Мартинеса, когда он выходил с инженерного факультета. Его родные побежали в префектуру, но свидания им не дали.

С потолка свисала паутина, единственная высоко подвешенная лампочка лила мутный свет.

— Ну, теперь апристы не будут говорить, что они несут все жертвы, — растерянно улыбнулся Сантьяго.

— Надо менять явку, — сказал Вашингтон. — И даже сегодняшнее собрание проводить опасно.

— Ты думаешь, если его прижмут, он расколется? — Руки у Мартинеса связаны за спиной, коренастый приземистый человек с неразличимым лицом наносит удары, из кривящихся от муки губ индейца рвется вой.

— Это никогда не известно. — Вашингтон пожал плечами, на мгновение опустил голову. — А кроме того, этот портье мне подозрителен. Сегодня еще раз попросил у меня документы. Льяке должен прийти, а я не успел предупредить его насчет Мартинеса.

— Самое лучшее — по-быстрому принять решение и убраться отсюда. — Сантьяго вытащил и прикурил сигарету, потом, несколько раз затянувшись, снова достал пачку, протянул ее Вашингтону. — Значит, Федерация все-таки соберется сегодня?

— То, что от нее осталось, — сказал Вашингтон. — Всего двенадцать человек, прочие — в бою. Но договаривались встретиться в десять вечера на медицинском факультете.

— Ну, там-то уж нас всех точно повяжут, — сказал Сантьяго.

— Может быть, и нет, — сказал Вашингтон. — Правительство должно знать, что вечером предполагается снять забастовку, и захочет собрать нас всех вместе. «Независимые» испугались, пошли на попятную. Думаю, апристы поступят так же.

— Ну, а мы-то что будем делать? — сказал Сантьяго.

— Сейчас и решим, — сказал Вашингтон. — Вот, погляди-ка, известия из Куско и Арекипы: там дела еще хуже, чем здесь.

Сантьяго придвинулся, взял валявшиеся на кровати письма. Первое из Куско — четкий, энергично-напряженный женский почерк, ромбовидная закорючка вместо подписи. Ячейка вступила в контакт с апристами, чтобы обсудить забастовку солидарности, но, товарищи, нагрянула полиция, оцепила университет, и Федерацию, товарищи, можно считать несуществующей: не менее двадцати человек арестовано. Студенчество в массе своей проявляет апатию, но моральный дух тех товарищей, которым удалось скрыться, по-прежнему высок, несмотря на провал. С товарищеским приветом. Письмо из Арекипы, напечатанное на машинке — не черным и не синим, а фиолетовым шрифтом, ни обращения, ни подписи. Кампания на всех факультетах проходила весьма успешно, общее мнение склонялось к тому, чтобы солидаризироваться с забастовкой в Сан-Маркосе, но появилась полиция: среди арестованных — восемь наших, надеюсь вскоре сообщить вам, товарищи, более отрадные известия. Желаю успеха.