Толстая тетрадь - Агота Кристоф

— Боюсь, что этого недостаточно, Лукас.

— Мне принадлежит также большой участок земли. И еще некоторая собственность. Очень ценные вещи, оставшиеся мне от Бабушки.

Виктор говорит:

— Зайдите ко мне сегодня вечером домой. Я оставлю дверь открытой.

Вечером Лукас поднимается по маленькой темной лестнице, ведущей в квартиру над книжным магазином. Он стучит в дверь, из-под которой выбивается полоса света.

Виктор кричит:

— Входите, Лукас!

Лукас входит в комнату, где, несмотря на открытое окно, плавает густое облако дыма от многочисленных сигарет. Потолок покрыт грязным коричневатым налетом, тюлевые занавески пожелтели. Комната заставлена старой мебелью, диванами, банкетками, столиками, лампами, безделушками. На стенах — картины, гравюры, на полу слоями лежат истершиеся ковры.

Виктор сидит у окна за столом, покрытым красной плюшевой скатертью. На столе коробки сигар и сигарет, разнообразные пепельницы, полные окурков, соседствуют с рюмками и графином, наполовину полным желтоватой жидкостью.

— Подойдите, Лукас. Сядьте и возьмите себе рюмку.

Лукас садится, Виктор наливает ему, осушает свой собственный стакан, снова наполняет:

— Я хотел бы предложить вам водки получше, например, той, что привезла мне сестра, когда приезжала навестить меня, но, к сожалению, ничего не осталось. Сестра приезжала ко мне в июле, было очень жарко, помните. Я не люблю жару, не люблю лето. Дождливое, прохладное лето — да, но от зноя я положительно заболеваю.

Приехав, сестра привезла мне литр абрикосовой водки, которую обычно пьют в нашей местности. Сестра, видимо, думала, что этой бутылки хватит на весь год или по крайней мере до Рождества. На самом деле в первый вечер я уже выпил половину. Мне было стыдно, и я сначала спрятал бутылку, потом пошел и купил бутылку посредственной водки — другой в магазинах не найдешь; наполнил ею бутылку сестры и выставил ее на видном месте, на том серванте, который перед вами.

Так я пил каждый вечер плохую абрикосовую водку, а сестра была спокойна, потому что на видном месте стояла ее собственная бутылка, уровень жидкости в которой почти не убывал. Раз или два, чтобы было естественнее, я наливал себе маленькую рюмочку этой водки и делал вид, что смакую ее, хотя качество ее уже было хуже.

Я с нетерпением ждал, когда уедет сестра. Она не мешала мне, напротив. Она готовила мне еду, штопала носки, чинила одежду, мыла кухню, наводила везде порядок. Она была мне полезна, более того, мы приятно беседовали после закрытия магазина за приятным вкусным ужином. Она спала в маленькой комнате, здесь, рядом. Она ложилась рано, вела себя тихо. Я целую ночь мог спокойно ходить из угла в угол комнаты или кухни, или коридора.

Знайте, Лукас, что сестру я люблю больше всех на свете. Наши родители умерли, когда мы были молоды, особенно я. Я тогда был совсем ребенком. Сестра — немного постарше, на пять лет. Мы жили у дальних родственников, у дядей, у теть, но я уверяю вас, по-настоящему воспитала меня именно моя сестра.

Моя любовь к ней с годами не уменьшалась. Вам никогда не представить себе ту радость, которую я испытал, когда увидел, как она сходит с поезда. Я не видел ее двенадцать лет. Были годы войны, бедности, приграничная зона. Например, когда она смогла накопить немного денег на поездку, ей не дали пропуск в зону, и так далее. У меня же всегда было мало наличных денег, и я не могу закрыть книжный магазин, когда вздумается. Она тоже не может вдруг бросить своих клиенток. Она портниха, а женщинам, даже в тяжелые времена, нужна портниха. Особенно в такие времена, когда они не могут купить себе новые платья. Женщины заставляли мою сестру делать невероятные веши в тяжелые времена. Превратить брюки покойного мужа в короткую юбку, его рубашку — в блузку, а для детской одежды годился любой обрезок материи.

Когда у сестры наконец была нужная сумма денег, необходимые бумаги и документы, она сообщила мне письмом о своем приезде.

Виктор встает, смотрит в окно:

— Еще ведь нет десяти?

Лукас говорит:

— Еще нет.

Виктор садится, наливает рюмку, зажигает сигару:

— Я ждал сестру на вокзале. Впервые я встречал кого-то на вокзале. Я решил встречать, если нужно, несколько поездов, один за другим. Сестра приехала только с последним. Она была в дороге весь день. Конечно, я ее сразу же узнал, но она так не походила на тот образ, который я хранил в своих воспоминаниях!

Она стала совсем маленькой. Она всегда была хрупкой, но не настолько. Лицо ее, надо сказать, довольно невыразительное, теперь усеивали сотни крошечных морщинок. Словом, она сильно состарилась. Конечно, я ей ничего не сказал, свои замечания я оставил при себе, она же, наоборот, стала плакать и говорить: «Ой, Виктор! Как ты изменился! Я тебя едва узнала. Ты растолстел, полысел и выглядишь ужасно неряшливо».

Я взял ее чемоданы. Тяжелые чемоданы были наполнены вареньем, колбасой, абрикосовой водкой. Она все это выложила на кухне. Она даже привезла фасоль со своего огорода. Я сразу же попробовал водки. Пока она готовила фасоль, я выпил четверть бутыли. Убрав посуду, она пришла ко мне в комнату. Окна были открыты настежь, было очень жарко. Я продолжал пить, я без конца ходил к окну, курил сигары. Сестра рассказывала о придирчивых клиентках, о своей одинокой и трудной жизни, я слушал ее, курил сигары и пил водку.

В десять часов зажглось окно напротив. Появился седой человек. Он что-то жевал. Он всегда ест в это время. В десять часов вечера он садится к окну и начинает есть. Сестра продолжала говорить. Я показал ей ее комнату и сказал: «Должно быть, ты устала. Ты долго была в пути. Отдохни». Она расцеловала меня в обе щеки, ушла в маленькую соседнюю комнату, легла и, кажется, заснула. Я продолжал пить и ходить из угла в угол комнаты, куря сигары. Время от времени я смотрел в окно и видел седого человека, опирающегося на подоконник. Я слышал, как он спрашивает у редких прохожих: «Который час? Вы не скажете, который час?» Кто-то с улицы ответил ему: «Двадцать минут двенадцатого».

Я плохо спал. Мне мешало безмолвное присутствие сестры в соседней комнате. Утром — дело было в воскресенье — я снова услышал, как полуночник спрашивает время и кто-то ему отвечает: «Без четверти семь». Потом, когда я встал, моя сестра возилась на кухне, а противоположное окно было закрыто.

Что вы об этом думаете, Лукас? Ко мне только что приехала сестра, которую я не видел двенадцать лет, а я не могу дождаться, пока она ляжет спать, чтобы можно было спокойно наблюдать за полуночником из дома напротив, потому что на самом деле это единственный человек, который меня интересует, хотя я больше всех люблю свою сестру.

Вы ничего не говорите, Лукас, но я знаю, что вы думаете. Вы думаете, я сошел с ума, и вы правы. Я не могу думать ни о чем, кроме этого старика, открывающего окно в десять часов вечера и закрывающего его в семь часов утра. Он проводит всю ночь у окна. Не знаю, что он делает потом. Спит ли он или, может быть, у него есть еще одна комната или кухня, где он проводит день? Я никогда не вижу его на улице, никогда не вижу его днем. Я не знаком с ним и никогда никого о нем не спрашивал. Вы первый, кому я о нем рассказал. О чем он думает целую ночь, сидя у подоконника? Как это узнать? После полуночи улица совершенно пуста. Он даже не может спросить у прохожих время. Это можно сделать только ближе к шести-семи часам утра. Действительно ли ему так надо знать время, возможно ли, чтоб у него не было ни часов, ни будильника? Тогда как же он может появляться у окна ровно в десять? Вот сколько вопросов возникает у меня на его счет.