Семейное дело - Андрей Посняков

Осторожно прокрался к дому, укрываясь за лишёнными зелени, но всё равно достаточно густыми кустами, выглянул и, не сдержавшись, тихонько выругался: во дворе стоял серый немецкий грузовик.

«Приехали!»

Свёкла рассчитывал, что обслуживавший большевиков персонал разбежится и санаторий опустеет, но не подумал, что удобный комплекс зданий присмотрят для себя оккупанты.

«Гады! Кто вас сюда звал, фашисты проклятые?!»

Расстроенный кладоискатель подал назад, но неожиданно замер, услышав повелительное:

– Halt!

Обернулся и едва не наложил в штаны, увидев поднявшего карабин немца. А его напарник – мордастый – держал руки на автомате с прямым магазином.

– Hände hoch!

«Вот и смерть моя!»

Паника едва не погубила Никиту, однако он знал, что молчать не следует, и попытался объясниться в меру сил.

– Их бин… их бин очень рад!

Вскинув вверх руки, Свёкла медленно выпрямился и натянул на физиономию самую благожелательную и радостную улыбку, выглядевшую, надо отметить, весьма жалко.

– Partizan?!

Вот ещё не хватало! За партизана приняли… Перед глазами мгновенно появилось видение повешенной женщины. Истерзанной. Над которой наверняка поглумились…

– Найн, нихт! – Свекаев испуганно замахал руками. – Я не есть партизан, я… как это… от советской власти пострадавший! Я любить Германия! Я – верный друг Германия… Я есть…

Он кричал, рыдал, заискивающе заглядывал в равнодушные, фашистские глаза немцев, снова рыдал и кричал до тех пор, пока не оказался в холодном сарае.

– Я хочу вам служить! Не убивайте…

И взвыл, когда дверь захлопнулась.

«Расстреляют! За что?!»

Свёкла догадывался, что немецкая власть сурова, не зря же повсюду её враги развешаны, как в Гражданскую, при товарище Троцком, но за собой-то он никакой вины не чуял! Не было за ним ничего! Немцам не мешал, жил своей жизнью, и вот…

«Меня за что?!»

Порыдав, размазывая по небритой морде слёзы, сопли и слюни, Свёкла утихомирился, уселся в углу, дрожа на морозе, а потом принялся ходить по кругу, сообразив, что если сидеть – замёрзнешь. Власть немецкая оказалась не только суровой, но и холодной. Жестокой, как настоящая власть, но, к сожалению для Никиты, жестокой лично к нему.

«Гады! Твари! Все они одним миром мазаны! Все простых людей обижают!»

Так и подвывал он до вечера, пока не услышал шум мотора, не разобрал в щёлочку, что во двор усадьбы въехал элегантный «Хорх», и не вздрогнул, когда дверь сарая распахнулась.

Впрочем, ничего интересного на пороге не оказалось – лишь два мордоворота в серых шинелях. Не вступая в разговоры, они подхватили перепуганного Свёклу под руки и буквально внесли в дом, а затем – в кабинет на первом этаже, где за столом ожидал арестанта невысокий, щуплый и смутно знакомый немец с настолько холодными глазами, что кладоискатель задрожал сильнее, чем давеча в ледяном сарае.

– Страшно? – осведомился немец на чистом русском языке, бросив на Свёклу неожиданно тяжёлый взгляд.

– Да, – не стал отнекиваться тот и присел, как приказали, на стул. – Готов служить…

– Заткнись.

– Слушаюсь. – Свекаева чуть не стошнило от усердия. – Яволь, то есть.

– Падаль.

– Яволь.

Немец потёр лоб, поморщился, но промолчал, здраво рассудив, что лучше сразу перейти к делу.

– Меня называть штандартенфюрер фон Рудж.

– Яволь.

Фамилия тоже показалась знакомой, созвучной с другой, смутно припоминающейся, так же, как лицо щуплого фашиста, однако холод, голод и страх мешали Свёкле ясно мыслить.

– Как твоё имя?

– Никита Свекаев, господин штандартенфюрер.

– Дезертир?

– Уклонист.

Свёкла думал, что немец не поймёт, но тот оказался сообразительным. Не зря же, в конце концов, говорил по-русски без запинки и акцента. Хмыкнул, словно услышал ожидаемое, и уточнил:

– Где уклонялся?

– На охотничьей заимке, господин штандартенфюрер.

– Долго же тебе пришлось прятаться.

– У меня там дядька… Он кормил.

– Зачем пришёл в усадьбу? – резко спросил немец.

Резко, неожиданно и жёстко. Вопрос буквально хлестнул, выбил Свёклу из колеи, в которую он потихоньку влез, убаюканный простыми и очевидными расспросами, и следующая его фраза стала очевидной ложью.

– К бабе пробирался, господин штандартенфюрер. Баба у меня тут работала, думал у неё пожить да осмотреться.

– Всех, кто здесь работал, мы расстреляли.

– Что?!

– Шучу. – Тонкие губы фашиста растянулись в неприятной ухмылке. – Но я могу отдать приказ на расстрел одного тупого русского, и никто даже не спросит, почему я так поступил.

Намёк оказался настолько толстым и прозрачным, что его уловил даже уклонист.

– Господин штандартенфюрер… – У Никиты ослабли ноги, и он начал сползать по стулу на пол.

– Ты понимаешь, Свекаев, что мои люди даже не спросят, зачем я это делаю…

– Нет!

– И уж тем более не спросит начальник полиции Лациньш. Ему всё равно, кого и за что вешать.

– Нет!

– Или стрелять.

– Пожалуйста!

– Тебя выведут на задний двор, поставят у выгребной ямы…

– Господин штандартенфюрер!

– Потом раздастся залп…

– Не губите!

– И твоё дохлое тело упадёт в вонючую жижу.

Свёкла не просто боялся – он трясся от ужаса. Хлипкий с виду немец обладал какой-то чудовищной, невозможной, неестественной аурой, нагоняющей сверхъестественный страх, и уклониста буквально зашатало. Перед глазами поплыли красные круги, в голове зашумело, желудок свело, и Никита готов был сделать что угодно, лишь бы страшный разговор немедленно прекратился.

– Мне нужна правда, – словно плетью хлестнул немец.

– Господин…

– Правда!

– Не губите…

– Ты ведь клад ищешь, не так ли? – И вновь – кошмарная усмешка. – Хочешь добраться до камушков старой графини?