Двадцатая рапсодия Листа - Виталий Бабенко

Ежели бы в тот момент на голову мне обрушилась крыша дома, это поразило бы меня менее, чем слова урядника. Нащупал я за спиною стул, пододвинул, осторожно сел. И подумал сразу же на Паклина: видать, изъявление верноподданнических чувств взяло верх над семейным благополучием. Вот только кто ему имя-то сказал? Неужели Владимир, после того как они от моего дома отъехали?

Егор Тимофеевич, между тем, опять помолчал со значением. Потом произнес веско:

– Знаете ли вы, что сие означает? Сие означает, что не полиция теперь будет заниматься разысканием преступников, во всяком случае не уездная полиция. И уж по-любому – не я. А будет этим заниматься жандармерия. Вот там, в жандармском управлении, теперь и решат, кого да за что арестовывать, кого спрашивать и кого слушать. – Никифоров облегченно вздохнул, улыбнулся. – И ведь хорошо-то как, Николай Афанасьевич! Не для меня была эта оказия, не для меня. Одно дело – мужиков расходившихся успокоить, краденую лошадь найти или пропавший из сарая хомут. И совсем другое – отыскать убийцу, этакое сотворившего. Последнюю неделю я всякий час понимал, что не в свои сани уселся. И ведь не сам уселся, а будто черт какой меня в эти чужие сани затолкнул. Нет, шалишь! Пусть господа жандармы теперь ловят, они тому очень даже обучены, куда нам, серой скотинке.

– И кто же вам сообщил эти сведения об убитой? – спросил я. – Из уезда, что ли?

– Зачем же из уезда? – Егор встал, одернул шинель, застегнулся на все крючки. Надел папаху, чуть сдвинул ее набекрень. – Сообщили мне о том нынче утром господа Артемий Васильевич Петраков и Петр Николаевич Феофанов. Пришли чуть ли не с рассветом. И повинились, вот-с. А я, стало быть, все сказанное записал. Они подписями своими скрепили. Завтра эту бумагу отошлю в уезд, господину становому приставу Лисицыну.

Уже поднявшись, следом за Никифоровым, я опять тяжело рухнул на стул.

– В чем же они повинились? – спросил я потрясенно. – Господи, да что вы такое говорите, Егор Тимофеевич? Неужто Артемий Васильевич и Петр Николаевич – преступники?

Никифоров рассмеялся, замахал руками.

– Да что вы, Николай Афанасьевич, право! Ну какие же они преступники?! Повинились эти господа в том, что сразу не сказали, кого мы с вами из Ушни вытащили. Говорят – испугались больно. Покойница-то у них перед смертью побывала – и в Починке, и в Бутырках. Из Бутырок она, иностранная эта дама, вроде бы и выехала в последнее свое путешествие.

– А что она делала у наших соседей? – поинтересовался я.

– О том не ведаю. – Никифоров развел руками. – По словам господ Феофанова и Петракова, и там, и там покойница задерживалась ненадолго – по одному дню гостила, потом уехала. Прислал ее покойный граф Алексей Петрович Залесский, а по какой надобности – вроде бы Артемий Васильевич и Петр Николаевич не знают… Впрочем, – добавил урядник, – это уже не наше дело. Другие разберутся. Я ведь зашел к вам с тем только, чтобы вы господина Ульянова предупредили: в его участии более нужды нет. Более того скажу вам, Николай Афанасьевич: студент наш мне весьма симпатичен. Умен, очень умен. Но только наживет он себе беды, ежели ослушается и будет пытаться и дальше лезть не в свое дело. Жандармский следователь – это ведь не полицейский урядник. Знаете, пусть наш студент лучше в шахматы играется. А я, слово даю, только благоприятные для него рапорты дам по начальству. Можете не сомневаться.

– Постойте, – сказал я, – а как же еще один утопленник? Тот мужчина, которого первым изо льда вырубили? Его личность тоже установлена?

Никифоров покачал головой.

– О нем господам Петракову и Феофанову неведомо. Говорят – никогда не видели. Ну да жандармерия разберется, – снова сказал он, – граничный контроль как-никак в ее ведении. Голубые господа, как известно, многое могут, куда больше, чем мы, полицейские, – если что, они и в министерстве справятся, в Санкт-Петербурге.

«Да зачем же в Санкт-Петербурге! – чуть не воскликнул я. – Можете у нас спросить, мы знаем!»

Но промолчал, понимая, что никакого смысла открытия, сделанные нами в Лаишеве, отныне не имеют. Вместо этого в отчаянной попытке переубедить Никифорова я произнес:

– А как же тогда с Желдеевым? Он-то ведь не был иностранцем, и я думаю, что виновника смерти вашего помощника, Егор Тимофеевич, по чести, следовало бы найти вам самому!

Словно тень наплыла на лицо Никифорова. Помрачнел он, но, словно бы не услышав моих слов, повторил:

– Не забудьте передать господину Ульянову, что завтра же я отправлю донесение в уезд. Начальство мое решит, как тут быть, и меня о том известит. И подчинюсь я распоряжениям станового пристава господина Лисицына без малейшего возражения или сомнения. – Урядник тяжело посмотрел на меня и ушел, нарочито громко стуча подкованными сапогами.

Едва Никифоров оставил мой дом, как я побежал в усадьбу. При всем полнейшем расстройстве я не мог не восхититься проницательностью Владимира, именно такой поворот дела вчера предвидевшего и меня о том предупредившего.

Открывшая дверь Анна Ильинична отступила на шаг и тихо ахнула.

– Николай Афанасьевич, в таком виде! – Она всплеснула руками. – Что стряслось?! Не с Леной ли беда какая?

Только сейчас я оглядел себя, и мне стало неловко: в спешке я забыл даже шапку надеть, шубу прямо на домашнюю драповую куртку накинул, на ногах вместо сапог – валенки, в которые я впопыхах в сенях ноги вставил.

– Да… То есть, нет, не с Леной… Мне бы Владимира увидеть… – пролепетал я сдавленным почему-то голосом. – Не спит ли?

Анна Ильинична повела плечами, недоуменно на меня глядя. Затем попросила подождать у двери, меньше чем через минуту вышла, уже в полушубке, и мы с ней прошли во флигель, который занимал наш студент. Там я прямо вбежал в хорошо знакомую мне комнату, но, конечно же, не стал выпаливать все на ходу. Перевел дух, даже поздоровался вполне привычным, как мне показалось, голосом.

По своему обыкновению, Владимир был в тужурке, наброшенной на плечи, в рубашке с расстегнутым воротом. Студент наш сидел за овальным деревянным столом, который я терялся определить – то ли он письменный, то ли обеденный. На столе высилась стопка писем и еще каких-то бумаг, стоял стакан с остро заточенными карандашами. В центре была разложена шахматная доска с расставленными фигурами. Усадив меня в кресло, Ульянов выслушал рассказ об утреннем визите урядника и пожал плечами.

– А ведь я вам говорил, Николай Афанасьевич. – Он пристально посмотрел на меня и чуть улыбнулся. – Да, судя по вашему виду, разочарованы вы новыми обстоятельствами поболе моего. Что ж поделаешь, я ведь тут привязанный – вот к этому столу, к этой материнской усадьбе, к нашему Кокушкину. И положение мое не позволяет ослушаться совета господина урядника. – Владимир откинулся на спинку стула, сцепил пальцы на затылке, посмотрел вверх. – Хотя, право, жаль, – сказал он задумчиво. – Можно было бы эту партию завершить успешно и противнику нашему мат поставить…

Вдруг он встрепенулся, вскочил, обеспокоенно огляделся по сторонам, словно бы что-то куда-то положил да забыл, куда. Открыл один ящик своего обеденно-письменного стола, потом другой.