История Натаниэля Хаймана - Арм Коста

их любовных похождениях, не доведу до скандала и распада семьи.

Авелин пришла в себя, а я пустился в расспросы, хотя и понимал, что не принято вот так лезть людям в душу.

— Я любила Натаниэля, — в этих словах женщины ощущалась печальная прелесть, — но замуж за Сержа выходила тоже по любви.

Я слушал, как Авелин постепенно успокаивается, её глубокое раскаяние медленно ускользало, и она, наконец, взяла себя в руки. Тягостное молчание нарастало. Мы оба застыли, как статуи, изображающие скорбь и тоску.

— Кого вы любите сейчас? — спросил я со всей серьёзностью.

— Натан, — вдруг раздался сзади голос Сержа, — погляди-ка, вот где эти злодеи!

Серж и Натан неожиданно подкрались к нам и теперь заговорили одновременно. Пришлось немедленно принять беспечный вид людей, занятых невинным развлечением — прогулкой по дому. Даже мне это далось с трудом, а бедная Авелин просто отвернулась к огромному аквариуму с рыбками, чтобы не выдать себя.

Серж так и фонтанировал энергией, человеку со стороны он показался бы искренним, весёлым и откровенным, но я-то видел, что друг порядком нервничает. Неужели что-то заподозрил?

— Чёрт возьми, Серж, — громко спросил я, — ты стал ценителем искусства?

Я нарушил неловкое молчание, указав на картину, стоящую прямо на полу, — холст в тяжёлой раме, на котором было изображено нечто непонятное.

Серж не мог сдержать гордости, вырывавшейся у него прямо из сердца, и выпалил:

— О да, я люблю ценные вещи! Эту картину я выкупил на одном аукционе за баснословные деньги — вырвать её из рук одного богача было большой удачей для меня. Не мог же я в ущерб собственным интересам прошляпить подлинник самого Ван Гога?

— Подлинник? — удивлённо переспросил Хейм.

Хозяин дома негодующе посмотрел на гостя. Но тот уверенно продолжил:

— Сожалею, друг мой, но это — подделка, а подлинная картина Ван Гога находится в спальне моего дома.

Серж покраснел и пожал плечами.

— Знаете, на аукционе присутствовали неглупые люди, и они так же, как и сам продавец, уверяли меня, что это картина кисти Ван Гога.

— Надо быть ко всему готовым, — возразил Натан. — И к тому, что на аукционах людей часто обманывают. Честное слово, я не признаю подделок, к тому же довольно хорошо разбираюсь в живописи и, если хотите, объясню, почему эта картина не может считаться оригинальной. Мой знакомый, лучший во всей Франции эксперт по идентификации культурных ценностей, научил меня, как не попасть в ловушку аукционистов.

Серж почувствовал себя глубоко оскорблённым, воздух буквально завибрировал от злобы моего друга: на глазах жены его втоптали в грязь. В порыве гнева он схватил картину и грубо запихал её за шкаф.

— Это просто какое-то недоразумение! Завтра же подам на этих пройдох в суд и сверну им шею!

— Вы просто поверили мошенникам. Дайте им волю, так они обведут вокруг пальца каждого, кто не разбирается в искусстве.

Как бы то ни было, но Хейм добился своего — он опозорил соперника и выставил его полным глупцом. Вот он, крах! Хотя, похоже, Серж и сам догадывался, что его картина — фальшивка.

— Искусство продаж, мсье Тард, заключается в том, чтобы продать не конфету, а обёртку от конфеты подороже.

— Ещё бы… — громко поддакнул Серж.

Авелин, склонив голову, тяжёлым взглядом смотрела на улыбающегося Натана. Вероятно, он говорил это всё, чтобы внушить уважение к себе и отвращение к Сержу, ясно осознававшему своё фиаско в этом спектакле.

Как она сумела столь кротко стерпеть всё это?

Мне хотелось закончить наш разговор с Авелин, от нетерпения у меня даже руки дрожали, но я сдержался. Постепенно напряжение спало, и мы, незаметно для себя, переместились за стол в гостиной, стыдливо-неловкая ситуация с картиной была забыта.

Застольная беседа не клеилась, и я, наверное, умер бы со скуки, если бы не мысли о трагической любви Натана Хейма и Авелин Гишар. Ах, как ужасно всё сложилось! Вот о чём предупреждала меня всеведущая Мойра!

Я часто слышал, как в медлительной речи Хейма звучало что-то вроде «нам когда-то улыбалось счастье», Авелин оставалась его открытой кровоточащей раной. Сегодня мне показалось, что она до сих пор любит его, любит в нём всё, что её мужу противно. Полагаю, молодая женщина сильно страдала из-за того, что бросила его, и сейчас сгорала от стыда и тоски, проклиная эту случайную встречу.

И тут в висках у меня словно зазвучала барабанная дробь.

«Случайную встречу?»

А разве не я помог устроить её?

Мне пришлось щепетильно перетряхнуть в памяти все моменты, которые мог бы подстроить Натан Хейм, чтобы выйти на свидание с бывшей возлюбленной. Я будто очнулся от дремоты: он ведь вышел на неё через меня!

Чему удивляться? Он, незнакомый человек, приводил меня в замешательство, бросал на меня любопытные взгляды, заглядывал мне в лицо, выжидал чего-то не просто так. Бледный, высокий, худой и, чего скрывать, нескладный Доминик Рууд служил марионеткой холёному богачу Хейму.

Страшная тревога охватила мой разум. Мне хватило духу смело шагнуть вглубь своих мыслей, и в них, как в чёрном лесу, я отыскал несостыковку: насколько я помню, Хейм не предлагал мне посетить паб Сержа, это, бесспорно, была моя идея, и вдобавок именно я захотел познакомить их. Только эти факты я мог выстроить в логическую цепочку.

«Нет, здесь что-то нечисто! — в отчаянии думал я. — Слишком много совпадений, так в реальной жизни не бывает! Хейм знал, что Авелин замужем за Сержем. Знал и не сказала мне. Использовал меня, как… как…»

Мысли спутались окончательно, и я погрузился в мутный полусон.

Передо мной вновь была фантастическая пара — Мойра Шахор и её верный Бернард. Измученный, покорный, но по-прежнему романтичный Бернард при взмахе ресниц властной гречанки сразу же отводил глаза, словно влюблённый юноша, смотрел то себе под ноги, то на волосы госпожи, освещённые бледным сиянием свечи. Судя по зелёному отсвету, падавшему на лицо Мойры, они находились в её гостиной, похожей на дикий лес.

— Дождь идёт с самого утра. Как начался в понедельник, так и прольёт всю неделю, — капризно произнесла Мойра Шахор с нотой в голосе. — Моросит и моросит.

Бернард видел, что госпожа его сидит, подогнув под себя ноги, словно переживает одновременно досаду, боль, обиду, раздражение, недовольство и тысячу прочих меланхолических чувств. Живому покойнику нестерпимо хотелось поговорить с Мойрой о любви, разлуке, счастье, но она молчала, наверное, из-за скверного настроения. Возможно, оно и не было уж таким скверным, скорее, гречанка слишком глубоко погрузилась в самоанализ.

Только в минуты спокойствия, которые Мойра называла роскошью, она соглашалась прогуляться под руку с Бернардом по знакомым городским переулкам. Тогда ему казалось, что он любит эту женщину больше