Подмены - Григорий Ряжский

Дальше – понятно. Вспомоществование Иван забрал, не отказал, хотя и понимал, что рискует. Больно уж ребятки ему наши нравились – вежливостью, недетской обходительностью своей, включая самого маленького, Гиршика. Сказал, поставит ведро для нужд, а там уж как само выйдет, не взыщите, мол, други дорогие. И с питанием, сказал, поможет, так что не пропадём – вон, одних консервов на три жизни, всем хватит.

До точки адского сбора оставалось два дня. Они и сделались роковыми. Двойра, к великому несчастью, столкнулась с Асей, женой Евсея Варшавчика, пианиста, бывшего ассистента Зиновия Бекасова по оркестру – того самого, на чьё место я когда-то был поставлен, придя в оркестр. Он был молодой гений – так многие считали, но должность занимал временно, как ассистент-стажёр. И потому Бекасов ему предпочёл меня: Зиновий Борисович нуждался в крепкой и надёжной опоре. Оркестр был огромный, и во мне он видел реального помощника для управления музыкантами в свете его личного видения коллектива. Так вот, супруга моя, проявив участие, посоветовала Асе поступить, как поступим сами мы, – найти хороших, надёжных людей, дабы отсидеться в их городском подполе, пока советские войска не изгонят фашиста прочь. Мы ведь с Двойрой, как никто, верили в это, надеясь, что произойдёт это очень и очень скоро. Ведь добрый русский человек непобедим, особенно если его по-настоящему разозлить. Знала Двойра, давая тот спасительный совет, многие погреба такие соорудили, кто на первом этаже обитал: ещё при голодоморе начала тридцатых сообразили, опасаясь изъятия съестных излишков.

А как же, мол, сами вы, Девора Ефимовна, спросила её тогда Ася. Мы-то с Евсеем, хоть и с еврейскими корнями, но по всем бумагам чистыми поляками значимся, а по ним в этот раз предписаний не было. Ну Двойра, добрая душа, и высказалась – в том смысле, что всё одно рисковать бы не советовала, тем более опасность эта может, не дай бог, и двойной обернуться в случае непредвиденных фамильных раскопок. Попутно упомянула и про славного нашего Ивана из соседнего подъезда, что взялся спасти семью и уберечь – за музыку нашу и за благовоспитанных деток, Нарочку, Эзру и Гиршика.

Ну а после наступило то самое двадцать девятое сентября, начало, первый день расстрелов в Бабьем Яру еврейского населения…»

На этом месте Моисей вздрогнул и машинально взглянул на часы. До начала лекции оставалось пятнадцать минут. Он отложил рукопись, набрал телефон кафедры и коротко распорядился:

– Лекция задержится на двадцать пять минут, предупредите курс.

Это было его первое за всю преподавательскую деятельность опоздание по собственной вине. Но и потрясение, вынудившее потерять над собой контроль, тоже было немалым. Он уже понимал, к чему неторопливо ведут его Ицхак и Девора Рубинштейн, мёртвые соседи, свершившие досрочный суд над собой, заступив на тропу, ведущую в никуда, – быть может, в незримое мутное поднебесье или же в падающую вместе с ними чёрную дыру без начала и конца, сделанную для грешных самоубийц. От одной этой мысли сердечный толкач, равномерно пульсировавший внутри Моисеевой груди, внезапно начал сбоить и глохнуть, будто его выхлопное рабочее отверстие разом заткнули чем-то вязким и непробиваемым.

Уже в метро, пока добирался до «Октябрьской», попытался, держась за вагонную стойку, продолжить чтение. Но уже не получалось, не встраивалась голова: текст, словно живой, уклонялся от глаз, прыгал, будто в трясучке, правый наклон букв вдруг резко менялся на левый, не желая утихать, – но и не целиком, а лишь частью слов. Именно эта часть и оказывалась значимой, достраивающей общий смысл фраз, привносящей в ткань повествования наиболее страшные, чудовищно больные резоны, которых он ждал и про которые знал уже, что ещё вот-вот, и они объявятся.

Отчитал на этот раз не очень, хуже обычного. Не искрил, не подбрасывал аудитории привычно любимые той маленькие провокации, о которые они и сами предпочитали споткнуться, находя в них прелесть дворкинских лекций. Зал словно чувствовал, что сегодня профессор Дворкин не в духе. Так что стороны просто отбыли каждый свою часть и разошлись.

В этот день у него была ещё одна пара, однако шедшая не следом за отчитанной, а через одну пустую. Дворкин поднялся к себе на этаж и, зайдя в кабинет, запер дверь на ключ. Затем достал из портфеля блокнот Рубинштейнов. Именно так он мысленно его окрестил. Открыл на заложенной странице и вновь погрузился в чтение.

«…О, как мы ждали наших освободителей все дни, которые провели под полом у Ивана-благодетеля, как надеялись! Однако дней таких получилось всего неполных три. Наутро третьего дня отсидки они вломились в Иваново жилище. Старший, унтер-офицер, немец, и с ним двое полицаев с карабинами. И перепуганный Евсей Варшавчик, указавший дорогу. Добровольно явился в полицейский участок, чтобы донести на нашего Ивана – тот, мол, укрывает еврейское семейство. Думал, пометку сделают себе и отпустят. А они его с собой – указывай дорогу, сволочь такая! Ну, он и повёл, мерзавец, никуда не делся. Зашли – Ивану первым делом по лицу прикладом; тот кровью залился, упал. Так они ему штык в грудь, лежащему, – где? Тот и кивнул на цветной коврик, каким люк в наш подпол прикрывал.

Варшавчик ринулся было помощь тому оказать, как чисто русскому и потому несчастливо пострадавшему, не до конца виновному, не разобравшемуся. Всё же не своих покрывал, а чужих, инородцев. Так полицай, что ближе к нему стоял, тормознуть успел доброхота, тем же самым штыком вслед ему и ткнул. И левую кисть насквозь пробил, чтобы не дёргался, когда не просят.

После, как только вывели всех во двор, его при нас и отпустили. Евсей руку платком пережал и прочь со двора, едва ноги унёс, негодяйское отродье. А дети перепуганы, плачут: маленький Гиршик в Двойрину юбку ручками вцепился, кричит: мамочка, мама, зачем они дядю Ивана побили? Нарочка с Эзрой – те молча плакали, сцепившись руками: глядели на нас с Двойрой, будто требовали ответа, за что они с нами так: почему – мы? Мама, папочка – почему? Мы же никому плохого не делали, мы же просто музыкой занимались и математикой, отчего они с нами, как будто со злодеями какими поступают?

Евсей, тот продолжения ждать не стал, лишь коротко взглянул на нас, словно сказал мне, но только не вслух, а про себя, что вот, мол, и пришла пора, Ицхак, платить по счетам за всё хорошее, что ты со мною сотворил, явившись незвано в бекасовский оркестр и отняв у меня законную должность. Зато теперь каждый из нас будет на своём месте: тебя переселят куда положено, ну а я в оркестр вернусь, главным дирижёром, когда последняя помеха на пути у меня исчезнет. Бекасов-то, поди, Зиновий Борисыч, тоже, как и все, к великому переселению народов предназначен, так что, глядишь, свято место пусто не окажется. Наслушался, мол, по радио песен этих горделивых про „Киев не сдадим, Киев не сдадим никогда“ и отказался ехать в эвакуацию. Вот пускай теперь с вещичками вслед за вами и топает, если уже не оттопал своего.

Я тогда же и понял всё, в тот самый момент, когда он поглядел на меня, слегка исподлобья, с явно затаённой виною, но ещё и с каким-то подлым тихим торжеством, которое скрыть хорошо у него не получалось: прорвалась-таки злючим краем низость человеческая, выскользнула, не удержалась изнутри. И только уже потом, через годы долетело до меня, сколько лет Евсей Варшавчик злобу эту в себе растил, тайничал, не умея одолеть беса, что сам же когда-то в сердце своём и поселил.