Реквием разлучённым и павшим - Юрий Фёдорович Краснопевцев

себя и подбоченилась:

— Я про себя не говорю, у меня полковник есть на примете, так и просит, так и просит, да я не такая…

— А вот и врешь, Люба. Полковники холостые давно перевелись.

— Ну, не полковник, так капитана всяко найду.

— Женатого?

— Можно и женатого.

— Это ты забудь, Люба. Сейчас не царское время, не с больших харчей мужику заводить двоих.

— А я и не думаю, что после меня мужик на другую бабу поглядеть захочет! — твердо заявила Любка.

— Вот ты какая, Люба. Опасная!

— Ешшо как! — Любка развела руками, приподняла голову.

Да, если бы Алтайский был мужиком, то и поглядел бы на нее, как полагается, а он взглянул, чуть не поперхнулся и пошел пить воду.

— Тебе, может, мыльца надо, Люба? — спросил он.

— Мне бы что другое, — отрезала Любка, — мыла я в прошлый раз брала. Куда ты? — остановила она Алтайского около двери.

— Дело есть…

Смутное подозрение зародилось в Любкиной голове да так и застыло: а что, если у него тоже баба уже есть, как у других? Может, он не захочет размениваться? А, видать, зажечь его можно, хоша и упирается!

Любка завлекательно улыбнулась:

— Ну, что ж, иди, только помни: ежели у тебя баба есть, обязательно словлю!

Но так и не словила и то ли от огорчения, то ли еще от чего, только скоро перевелась куда-то в широкие зауральские просторы…

Глава 5. ПОВОРОТЫ СУДЬБЫ

Шурка появилась в лаборатории к концу смены:

— Здравствуй, муженек! А я теперь работаю в котельной!

— Как в котельной?

— Подвожу на вагонетках опилки с лесозавода к котлу.

Шурка, которую Алтайский не видел недели две, показалась ему не такой, как обычно, бесшабашной и веселой. В глазах затаилась не то грусть, не то настороженность, не то надломленность, плохо прикрываемая решительностью и вызовом.

— Шурочка, милая! Ты чем-то огорчена, душа моя?

— Да нет, муженек!.. А ты всегда такой был?

— Какой? — Алтайский не понял, что хочет сказать Шурка, но огорчаться вместе с ней и за нее — молодую, обделенную судьбой и такую же одинокую, как все в этих когортах отверженных, было можно и, наверное, нужно.

— Да, такой! — Шурка сдвинула на шею платок, поправила челку смолево-черных волос, улыбнулась одними глазами — застенчиво и дерзко — и стала самой собой, без тени грусти или настороженности.

— Какой ты непонятливый, — сказала она. — Ты вот скажешь вроде простое, да с душой, а кругом зверье…

— Как же иначе, Шурочка? Сама ты не зверь — нет, я тоже. Значит, между собой мы должны быть людьми, просто людьми… А что ты не раздеваешься? Здесь тепло, а я тебя чем-то угощу… Ну, чего задумалась, снимай свой бушлат!

Шурка действительно задумалась, такой Алтайский видел ее впервые — она была углублена в себя, взгляд темных глаз устремлен мимо него в какую-то точку. В этом взгляде Алтайский увидел жажду жизни, торопливый бег мыслей и… переоценку, которую она делает или, может быть, уже сделала.

Алтайский достал свежий хлеб и молоко, что принес старшина-надзиратель в обмен на мыло, налил два лабораторных стакана:

— Ну, Шура, долго мне тебя ждать?

— Чего? — стряхнула Шурка задумчивость.

— Чего, чего… — сердито заворчал Алтайский. — Я за ней ухаживаю, а она еще не разделась!

— Как? Мне? За что? — Шурка разглядела молоко и хлеб. — Нет! Ты все равно на мне не женишься, а дарма я есть не буду!

— Шура, мы сейчас договорились, что мы люди? Договорились! Давай раздевайся, на пару перекусим, поговорим…

— Ты чего? Чокнутый? Увидят, что мы едим на пару, скажут: женился на блатной Шурке. И вообще, знаешь почем молоко? Поллитра пятерка!

— Вот и хорошо. Дорогому гостю — дорогое угощение!

Алтайский бесцеремонно расстегнул и стащил с Шурки потерявший цвет засаленный бушлат.

— Дорогой гость? — Шурка засмеялась. — Мужику баба дорога, когда нужна!

Шурка ела с удовольствием, улыбалась доброй, не наигранной улыбкой.

— Эх, Шура, Шурка! А ты ведь хорошая…

— А ты? С кем поведешься, от того и наберешься — сам говорил… Ты вот накормил, а даже лапать не станешь, не только что…

Алтайскому пришла в голову озорная мысль:

— А что, если захочу полапать?

Шурка опешила на какое-то мгновение. Резко изменилось выражение лица — улыбка ее тотчас стала неестественной, — и начала расстегивать лагерную куртку, под которой виднелась старенькая кофта.

Алтайский испугался этой дикой перемены: секунду назад перед ним была нормальная молодая женщина, наметившая поворот своей жизни к чему-то хорошему, и вдруг, прямо на глазах, ее не стало. Он увидел испорченное, блатное существо, рабски следующее законам своего сугубо материалистического мира.

— Шура, — остановил ее Алтайский, — извини, я непростительно грубо пошутил…

Под коркой надетой маски Шурка, очевидно, ждала этой фразы — она облегченно вздохнула, улыбнулась. Вдруг в глазах ее появилось дикое выражение, она раскрыла куртку, выпрямилась, погладила руками груди… Но огонь в глазах погас так же неожиданно, как и загорелся, Шурка опустила руки и голову и недовольно сказала:

— А я ведь ничего! Ишь ты…

— Глупая ты, Санька! — сказал Алтайский. — Понимаешь, я хочу, чтобы ты была всегда гордой, чтобы это стало твоей натурой. Не теряй этого, не разменивайся, ты сама видишь, с кем водилась, от кого училась и научилась быть рабой дурацких, нечеловеческих блатных законов. Плюнь на эту сволочь, живи своим умом и не делай ничего против своей совести и гордости, ничего такого, чего ты не хочешь или не можешь…

Шурка слушала как-то безразлично, расслабленно; стало видно, как она устала — устала от жизни в 25 лет.

— Знаешь, Юра, — Шурка в первый раз забыла назвать Алтайского «муженьком», — я так и делаю, да трудно это. Меня уже выперли из углевыжигалки, туда новенькую одну наша шобла заманила — кобели проклятые. Я сказала Лбу, который старший, что черепок ему развалю, если тронут. Не подумай, что я к тебе поакаться пришла, просто у нас с тобой к слову этот разговор получился…

— Верно, Шура, разговор получился. Приходи сюда, когда захочешь. А сейчас пора в зону.

Наскоро одевшись, оба вышли из пропахнувшего кислотой, лигнином и дрожжами завода, направились в жилую зону. Чуть поскрипывал под ногами только что выпавший снег. Свет от гирлянд фонарей зоны отражался от низких туч, казалось, само небо светит красноватым заревом. Воздух был чист и вкусен, чуть припахивало березовым дымком.

В зону Алтайский вошел вместе с Шуркой — как-никак, одной бригаде.

— Шурочка, не поддавайся. Буду ждать, заходи, — сказал ей Алтайский на прощанье. Он торопился передать деньги Коле Астафьеву — очередной взнос за когда-то проданные ему