Катакомбы военного спуска - Ирина Лобусова

Вторая комната была спальней. Здесь обнаружилось немного одежды. Вещи были новыми, дорогими и самого высокого качества. Беспорядок в спальне был неимоверный – постель была не заправлена, на полу валялись грязные носки и пустые бутылки из-под вина. На туалетном столике возле кровати лежал кусок несвежей копченой колбасы, завернутый в газету.

Воздух стоял спертый, затхлый. Такое свинство в комнате тоже соответствовало воровским привычкам, ведь воры привыкли жить кое-как, на одном кураже, не придавая внимания таким мелочам, как аккуратность.

А вот в тумбочке при кровати Таня обнаружила кое-что интересное. Это была справка из Харьковской колонии строгого режима об освобождении по амнистии в октябре 1929 года, в честь годовщины Октябрьской революции, некоего Александра Шахова.

Значит, его звали Александром Шаховым, поэтому он и присвоил себе имя Шаховский. Харьковская колония… Погруженная в самые мрачные мысли, Таня вернулась в гостиную и, сев за стол, принялась ждать.

Прошло достаточно много времени, прежде чем Шаховский, он же Шахов, пошевелился на полу и застонал. Затем, открыв глаза, попытался сесть. Очевидно, это было достаточно тяжело, потому что сесть ему удалось только с третьей попытки.

Шахов протер глаза – и замер. Совсем рядом с ним сидела Таня и, направив прямо ему в грудь небольшой пистолет, спокойно смотрела на него. Это оружие Тане удалось с трудом запихнуть в свою сумочку, но она знала, что без него не сможет ничего добиться.

Шахов был так поражен, что даже забыл выругаться.

Это так явно читалось на его лице, что Таня расхохоталась:

– Что, думал, готова дать тапки?

«Дать тапки» на воровском жаргоне означало сбежать.

– Чего тебе надо? – мрачно отозвался Шахов. Для Тани этот человек больше не был Шаховским, и даже мысленно она уже прекратила называть его так.

– Ты знаешь, – снова усмехнулась Таня.

– Поперек дороги я тебе не стою, – мотнув головой, сказал Шахов.

– Ты знаешь, кто я такая, так? – Тане было действительно интересно, она этого не могла скрыть.

– Знаю, – кивнул Шахов, – ты Алмазная. Туча много про тебя рассказывал.

– С чего вдруг Туче с тобой откровенничать? Кто ты такой?

– Ты ведь татуировки видела, – Шахов опустил глаза вниз, на голую грудь.

– Все это просто так можно нарисовать! – зло огрызнулась Таня.

– Нет, нельзя, – голос Шахова звучал на удивление спокойно. – Ты сама знаешь, что будет с человеком, который сделает такие татуировки просто так.

– Может, и знаю. Но зачем ты Туче?

– Меня прислали в Одессу подготовить возвращение одного человека. Это правда, можешь мне поверить! – сказал Шахов.

– Так я и думала, – тяжело вздохнула Таня, – что об этом человеке идет речь… Сердце чувствовало плохое! Ты из Харькова прибыл?

– Из Харькова, – подтвердил Шахов, не спуская с Тани удивленных глаз, – но…

– Где тебя короновали? – перебила она его.

– Там же, в Харькове. В колонии.

– И что тебе сказал Туча? Как ты выполнил свое задание?

– Сказал, пусть возвращается. В Одессе ему рады.

– Дурак!.. – отозвалась Таня в сердцах.

– Туча говорил, ты поймешь… – Шахов вздохнул.

– Как тебя зовут?

– Ты же справку наверняка видела, – отвел он глаза.

– Я не об этом, по-нормальному.

– Архангел, – вздохнул Шахов.

– Что за бред! – воскликнула Таня в сердцах. – Достали меня уже эти Архангелы, прямо наказание какое-то!

– Тот человек самозванец был… – мрачно сказал Шахов.

– Подожди… – Таня стала догадываться. – Это ты и твои люди убрали воров в «Рыбачьем приюте» по заказу Тучи?

– Мои, – кивнул Шахов, – это условием Тучи было. Убрать, сказал, тогда все порешим.

Таня кивнула, отлично разбираясь в мрачных глубинах изворотливого ума своего друга, который очень любил загребать жар чужими руками. Похоже, Туча действительно удачно воспользовался случаем, подставив этого заезжего в убийстве того, кого необходимо было убрать…

– Встать можно? – Шахов перебил ее мысли. – Я не враг тебе. Я такой же, как ты. Свой.

– Зачем лез ко мне? – Таня убрала пистолет, в котором больше не было смысла.

– Влюбился, – мрачно сказал Шахов-Архангел, поднимаясь с пола. – Нравишься ты мне очень. Я давно такую, как ты, хотел.

А в голове Тани, заглушая эти грубые, примитивные слова, вдруг зазвучал другой голос, голос Володи… И с такой мучительной силой, что она едва не застонала от боли.

Заглушить, убрать! Сделать что угодно, чтобы не звучал никогда! И, не понимая, что делает, Таня вдруг вскочила со стула и потянулась к этому мутному вору, который и сам растерялся от такого порыва…

Но заглушать свою боль таким образом оказалось пыткой. Грубые, чужие руки на ее теле словно оставляли прорехи в душе. Он был груб, неопытен, примитивен. Жесткие ласки этого случайного человека совсем не воспламеняли ее кровь. Неловкие движения не причиняли ничего, кроме острой душевной боли, от которой хотелось кричать, ведь самым главным было то, что он был чужой… И это было просто невозможно простить.

Когда все закончилось, Таня отвернулась к стенке дивана и… зарыдала. Буквально завыла, уткнувшись лицом в жесткий плюш.

– Что с тобой? Так все плохо было? – Шахов был испуган и заметно унижен. Но Таня не могла уже остановить этот поток рвущихся с жуткой силой самых страшных в мире слез, которые всегда – ни о чем.

Глупость Цыпы. Печаль о старом мире. Смерть вора

Форточка распахнулась с таким шумом, что от неожиданности Цыпа перевернул стакан на столе. Чертыхнувшись, он вернул его на прежнее место. Собиралась гроза. В который раз за вечер принялось мигать электричество – перед непогодой в Одессе всегда были перебои со светом.

Однажды Цыпа, еще на старом сходняке, слышал, как пошутил по этому поводу Туча. Мол, большевики хотят завоевать весь мир, но не могут починить электричество в одном-единственном городе. Цыпа был туповат, поэтому не сразу понял смысл этих слов. Но потом разобрался, о чем говорил Туча, и понял, что лучше и не скажешь.

Цыпа был старый вор. Во всяком случае, он сам считал себя очень старым. В дурные дни, когда черные мысли посещали его все чаще и чаще, а в последние годы дурные дни шли сплошной чередой, Цыпа думал, что слишком зажился на свете, несмотря на то, что ему исполнилось всего 56 лет. Нельзя жить столько и столько видеть – и оставаться таким, каким был в молодости.