Зеница ока. Вместо мемуаров - Василий Павлович Аксенов

расы философский фундамент. Концепция жизни и созидания противостоит концепции разрушения и смерти. Нельзя просто сказать, что первая хороша, а вторая дурна, что первая однозначно представляет добро, а вторая — зло. Обе «концепции», если можно тут употреблять сие научное слово, отходят от нашего привычного обихода в другие измерения. Шопенгауэр полагал, что «воля к жизни» крутит порочный круг насилия, она неотделима от боли и страдания. В этой связи смерть является как бы освобождением от воли непрерывно кормиться и удовлетворять желание, на чем, собственно говоря, и строится цивилизация. Однако сама насильственная смерть является каким-то демоническим взрывом воли. Она вроде бы опровергает другой постулат величайшего Шопенгауэра о единственном истинно небесном чувстве человека — сострадании.

Человечеству надлежит пройти предназначенный ему путь. Единственный смысл этого пути состоит в достижении общности, в преодолении боли через сострадание. Входит ли в этот маршрут сопротивление насилию? Можем ли мы ответить на этот вопрос?

Читатель может подумать, что я оправдываю нынешнюю войну. Это не так. Любая война, даже самая справедливая, является массовым преступлением. Она вроде бы противоречит человеческой природе. К этой идее после Севастополя пришел Толстой. С другой стороны, в том же самом человечестве рождаются и воспитываются люди особого рода, «рыцари войны». Николай Гумилев поэтизировал войну: «И воистину светло и свято / Дело величавое войны, / Серафимы, ясны и крылаты, / За плечами воинов видны». Он же, впрочем, призывал подходить к поверженному врагу с «братским поцелуем».

Иногда мне все-таки кажется, что в своем развитии человечество должно вступить в возраст полного отрицания войны. Не об этом ли говорит новая концепция минимизации жертв? Прежние-то поколения не особенно осторожничали, лупили направо и налево. Теперь стараются научить бомбы находить разницу между виноватым и невинным. И в то же время даже современная технологическая военная операция не может не вызвать в человеческой памяти множества атавизмов. То, что мы видим в Ираке, волей-неволей выглядит как поход некой «расы господ» в страну «униженных и оскорбленных». С другой стороны, мы начинаем понимать, что «слабый» — это не обязательно «хороший». Словом, все не так-то просто. Скорее, наоборот: все очень сложно.

8 апреля 2003

Трали-вали и гений

В начале года я нашел в своей почте пакет из Санкт-Петербурга. В нем оказался восьмисотстраничный том сочинений Юрия Казакова, изданный «Азбукой-классикой». Петербурженка Ирина Киселева, приславшая мне этот исключительный дар, в трогательной диагональной надписи писала, что шлет мне эту книгу «на память о друге». Я начал читать все то, что уже читал в те старые годы вроссыпь, в различных журнальных публикациях, и уже не мог оторваться от этих тридцати рассказов, тринадцати текстов «Северного дневника» и еще одной чертовой дюжины фрагментов, и не только потому, что все это относится к вершинам российской словесности, но и потому, что за всей этой прозой видел Юру, литературного кореша, с которым часто выпивали, нередко и бузили, несли смешной вздор и говорили о серьезном. Эффект присутствия рано умершего автора был сравним только с выдающимся фильмом Аркадия Кордона «Послушай, не идет ли дождь», в котором замечательный артист Петренко возродил Юрия Казакова.

Нельзя переоценить своевременность этого издания посреди моря разливанного литературной халтуры. Для возникновения нового поколения творческих читателей нужно постоянно напоминать о мастерах пятидесятых и шестидесятых, среди которых едва ли не первым был Казаков. Вот почему я посвящаю ему сейчас несколько небольших эссе.

По слуху и нюху

Среди различных признаков гениальности есть несколько довольно курьезных. Считается, например, что гения отличает гипертрофированное обоняние. Те, кто знал писателя Юрия Казакова, в этом никогда не усомнятся. У него нет ни одной прозы, в которую не влез бы его большой, с чуткими закрыльями нос.

Он помнит запах книг, по которым он, как ни странно, учился охотничьему ремеслу, помнит носом все, где побывал: на пристани пахнет рогожей, канатом, сырой гнилью и воблой, в незнакомую комнату какую-нибудь зайдет и тут же отмечает, что пахнет пылью, аптекой и старыми обоями, в принципе «каждая вещь — пахнет!»

Интересно, как он соединяет обоняние с другими чувствами; вот две цитаты: «…запахов было множество, и все они звучали, как музыка, все они громко заявляли о себе…»; «…каждый звук рождал какие-то искры и смутные запахи, как капля рождает дрожь воды…».

Пахнут не только органические вещества, пахнут металлы, механизмы: «…возле машинного отделения сладко, мягко пахнет паром, начищенной медью и утробным машинным теплом…»; «…в сторожке пахнет бензином, дорогой, сапогами…».

Герой осенней ночью в дубовых лесах встречает любимую, приехавшую с Севера. Он говорит ей: «Понюхай, как пахнет!» Она отвечает: «Пахнет вином». Он уточняет: «Это листья». Почти в каждом рассказе вы найдете перечисление остро пахнущих вещей. Матросы рыболовного траулера («На Мурманской банке», 1962) переглядываются: повсюду бродит носатый писатель, нюхает: «…пахло рыбой, смолой, водорослями, солью…» Если все пахнет, то пахнут и минералы. Крым, где маются в отпуске северные моряки, «пахнет так южно и древне» («Проклятый Север», 1964).

В 1964 году одна богемная компания в составе Ежова, Данелия, Казакова, Конецкого и автора этих строк начала писать киносценарий по «итальянскому методу», то есть впятером. Юра однажды всех удивил, сказав, что он уже написал первый эпизод. Там на пять страниц шли описания свежесколоченного причала для лодок вкупе со всевозможными запахами заболоченного озера, сосновых досок, лодок, собак, ружей, сапог, словом, всего фирменного букета. Данелия сказал, что кино не передает запахов, поэтому и в сценарии они не нужны. Казаков обиделся. Без описания запахов актер не поймет, что играть, а режиссер, дорогой Гия, не сможет правильно снять эпизод.

Вспоминая его сейчас, мне кажется, что он всегда как бы принюхивался, и даже речь его перемежалась легким фырканьем носа. Непосредственно с темой обоняния связан его абсолютный шедевр «Арктур, гончий пес» (1957). Это история породистого охотничьего пса, чьи глаза с рождения были забиты бельмами. Он не знал зрения и жил только с помощью слуха и нюха. В рассказе он появился с обрывком веревки на шее. Таскаясь по помойкам и дворам, он приблудился к дому одинокого доктора. Тот вымыл его с мылом, протер мочалкой и просушил полотенцами. Пес полюбил запах этого человека, его звуковой контур и прикосновения его рук. Доктор оставил его в своем доме, надел на него ошейник с медной бляхой и