Каникулы вне закона - Валериан Скворцов

В Лихтенштейне, куда перекачивались «левые» миллионы из Казахстана, в банках не существуют ограничения на обналичивание денег. Чтобы желаемые суммы добирались в это княжество, необходимо контролировать банк, который бы оформлял соответствующие трансакции. Может ли в странах, появившихся после распада империи, хотя бы один банк существовать вне контроля организованной преступности? Теоретически, считает Шлайн, может. Практически же нет. Да и не нужно такое теперь, вредно…

Из документов, которые я переснимал, это и явствовало.

Я ухмыльнулся. Полковник Шлайн отправил меня в Казахстан лаборантом собирать фактуру для его диссертации на соискание генеральского звания…

О генералах, кстати говоря, и шла речь.

Некий в рамках государственной внешнеторговой компании «Улан» заключил с министерством народных вооружений Северной Кореи контракт на поставку из Казахстана 24 зенитных установок образца 50-х годов. Установки снимались с вооружения для утилизации, считались списанными, и платежи, таким образом, совершались по ним дважды: на утилизацию из бюджета и покупателями по контракту. Банковские перекаты вырученных денег до границы и дальше, наверное, и отражались в «простыне», на которую пришлись три кадра. Еще три ушли на такую же по поводу 33 старых МИГов, отправленных в том же, что и зенитки, направлении. Потом шел документ, касавшийся отслеживания перемещения «грузов». Он имел шапку второго департамента Комитета национальной безопасности Казахстана, то есть контрразведки. Ибраевского департамента…

Менты валили контрразведчиков, повязанных с армейским воровством.

Менты валили и нефтяных олигархов. «Простыня» номер три касалась банковских «откатных» операций, которыми как раз и интересовался завидно устроившийся в Париже агент Вольдемар…

Материалы выдавались Шлайну с солидным довеском.

Механизм прокручивания пленки, я почувствовал, рванул перфорацию и заел. Не отработанными оставались два документа. Я побоялся рисковать ради них уже отснятыми. Просто не мог заставить себя потушить торшер и открыть камеру, чтобы поправить сбой механизма. И правильно сделал. Просторный кабинет вдруг осветила потолочная люстра. Воздетая с дивана в углу длинная рука снова выключила и опять включила свет. Словно подавала сигнал кому-то, кто наблюдал с улицы за окнами.

— Закончили? — спросил, поднимаясь с ложа, взлохмаченный полковник Жибеков.

2

— Так точно, — ответил я и накрыл два необработанных листка томом БСЭ.

Мои швейцарские «Раймон Вэйл» показывали ровно шесть вечера. Действительно, игра со светом походила на сигнал, поданный в условленное время и из условленного окна. В кабинете имелось только одно. Длинное и высокое, затянутое тюлем. Штофные шторы оставались раздвинутыми.

Полковник, прищурившись от яркого света, наклонив массивную голову и нагнав складок на подзобок, смотрел на мои ботинки.

— Как на ходу, ловкие? — спросил он простовато. — В них хоть на танцы-шманцы-прижиманцы, хоть в контору, хоть в наряд… Ладно… Не смущайтесь, Шемякин. Мне — велики, я не в обиде…

Он с подвывом зевнул, крякнул, выгнув спину, застегнул крючок и подтянул молнию на ширинке, вставил ремень в пряжку. Вдел ноги в шлепанцы с помпоном, наклонился, показав широченную спину с горошинами позвоночника, выпиравшими под сорочкой, и вытянул между ног диванный ящик.

— «Зенит» заедает часто, — сообщил он мне запоздало. — Вот раньше камеры выпускали, так камеры… Возьмите, дарю!

Подобие довоенной немецкой «лейки» взмыло в воздух, и я едва успел поймать его. «ФЭД № 53307 Трудкоммуна НКВД-УССР им. Ф.Э. Дзержинского, Харьков» — прочитал я на потертой крышке камеры. Вот где, может, и обретались отлетевшие от вырубленного шемякинского леса малолетние щепки, мои двоюродные, или какие там, братья. Кто знает?

— Мой отец работал в колонии этой… Чекист не чета вашему дружку Ибраеву… Говорят, он вас опять отделал? Это вам в утешение. Берите!

Я машинально снял и надел крышку объектива, потом повернул запорную скобу на донной крышке антикварного «ФЭДа». Она отвалилась в мою ладонь, потянув за собой приклеившуюся белым налетом окисления древнюю кассету с пленкой, забытую, видимо, в камере сто лет назад ещё славным Жибековым-старшим.

— Простите, полковник, — сказал я. — Вы правы… «Зенит» этот заело, рвет перфорацию при подаче пленки. И перемотать назад в кассету из приемного отделения не удается. Могу я попросить выключить люстру, чтобы открыть камеру и перемотать отснятые кадры назад в кассету вручную?

Снова поднялась рука, свет погас.

Я сунул два не отснятых документа между страниц ближайшего на ощупь тома БСЭ. Затем перемотал в «Зените» пленку назад в кассету, вытащил её и сунул в карман. Теперь наступила очередь «ФЭДа». Я отлепил от него древнюю кассету и переставил её в «Зенит». Кассету же с отснятыми документами вдавил в «ФЭД».

— Можно включать, — сказал я Жибекову.

— Сейчас, минутку, — ответил он мне почти в ухо.

Господи, я не слышал, как он подошел в своих ковровых шлепанцах. Увидел или не увидел мои манипуляции в темноте?

Том БСЭ, между страниц которого я запихнул два подлинника, назывался «двадцать третий». И теперь, когда Жибеков включил электричество, было видно, что уложились оба листка удачно, края не высовывались.

Я протянул «Зенит» Жибекову и сказал:

— Товарищ полковник, пленка с отснятыми документами в камере. Возвращение в Москву в ближайшие дни мне явно не предстоит. У вас пленка будет сохраннее, верно? Прошу вас взять… Вторая просьба — не проявлять, ни в коем случае. Вообще для перестраховки лучше пленку совсем не вынимать, пусть остается в камере. Чувствительность у неё слабая, а выдержку пришлось делать короткой, понадобится особый процесс, чтобы при проявке негативы получились терпимого качества…

— Договорились, — сказал Жибеков. — Мудро.

Он взял «Зенит» и, вернувшись к дивану, сунул камеру в его выдвижной ящик внизу.

— А «ФЭД» взять не могу, — сказал я. — Нехорошо получается. Юбилей у вас, а подарок — мне…

— Да ладно уж… Берите, берите, говорю. Уже подарил. Жибеков назад дары не берет… И не возвращает тоже!

Полковник не разглядел моих манипуляций в темноте, слава Богу…

— Разрешите идти, товарищ полковник? — спросил я.

— Да не торопитесь вы… Вам сколько лет?

Я сказал.

— И все трудитесь на этом поприще?

Я ждал, когда он меня отпустит.

— Ляззат к вам не равнодушна, я вижу…

Ему хотелось почесать язык? Или он ищет подходы? Зачем тогда? Дело-то, за которым меня привели, сделано. Я молчал. А что говорить? Но я сказал:

— С вашего разрешения я пойду. Вас гости ждут, а мне пора.

— Ну, как желаете, Шемякин… Я вас провожу.