Мой загадочный двойник - Джон Харвуд

— Все это в высшей степени необычно! — воскликнула я и тотчас поведала собеседнице о зеркале и моей воображаемой сестре Розине.

Далее я собиралась прямо перейти к рассказу о письмах Розины Вентворт, но Люсия (так я уже называла свою новую знакомую по ее просьбе) была настолько очарована моими детскими воспоминаниями и задала мне столько вопросов, что в конечном счете я рассказала о своем прошлом во всех подробностях. Не раз я пыталась перевести разговор на нее — ведь моя жизнь казалась такой заурядной и скучной по сравнению с ее жизнью, — но она решительно пресекала все мои попытки.

— Вы просто не представляете, — говорила Люсия, — что за счастье встретить человека, познавшего радости упорядоченной и спокойной жизни, о какой я всегда мечтала, и связанного крепкими узами любви со своими родными.

В течение всего разговора я постоянно ловила на себе ее взгляд, жадно исследующий все до мельчайшей черты моей внешности, и чувствовала себя смущенной и польщенной одновременно. Со времени матушкиной смерти никто не слушал меня с таким вниманием. Когда я дошла до рассказа об оползне, унесшем с собой наш коттедж, и ужасах, пережитых нами с тетушкой на скале, Люсия страшно побледнела и резко качнулась вперед в кресле. Испугавшись, что она сейчас лишится чувств, я бросилась к ней и обхватила обеими руками, а в следующую минуту вдруг с мучительной ясностью осознала, как давно уже никого не обнимала и как мне не хватало такой близости все последнее время.

Я долго стояла на коленях перед Люсией, чья голова покоилась на моем плече и щека прижималась к моей щеке, но наконец она отстранилась от меня с явной неохотой и снова села прямо. Мы обе начали извиняться — она за то, что так разволновалась, а я за то, что расстроила ее, — и всячески успокаивать друг друга, а потом Люсия призналась, что весь день ничего не ела, если не считать скудного завтрака, состоявшего из тоста и чашки чая.

— Где же вы проживаете? — спросила я.

— В гостинице для непьющих в Мэрилебоне. Я весьма ограничена в средствах — имею всего сто фунтов ежегодного дохода сверх небольшого капитала, — но тем не менее исполнена решимости остаться в Англии. Конечно, мои наряды стоят немалых денег, но я должна хорошо одеваться, поскольку у меня нет ни друзей, ни родственников, ни знакомых, которые могли бы дать мне рекомендацию. Я думаю поступить на сцену, но сначала хочу посмотреть Лондон.

— Мне бы очень хотелось стать вашим другом, — сказала я. — И уж конечно, я не позволю вам умереть от голода. Пойдемте со мной наверх: вы должны поесть, а потом я покажу вам письма Розины Вентворт.

Она изумленно взглянула на меня:

— Но откуда у вас ее письма, если вы потеряли все имущество вместе с вашим домом?

— Моя матушка оставила их — и другие бумаги, к которым у меня нет доступа, — на хранение нашему поверенному. Чуть позже я все расскажу вам.

Я без раздумий закрыла лавку и помогла девушке встать с кресла, с облегчением заметив, что румянец постепенно возвращается на ее лицо.

Когда Люсия перекусила — она попросила лишь чашку чая да кусочек хлеба с маслом и ела без особого аппетита, невзирая на голод, — мы поднялись в мою маленькую гостиную, где я поведала о странном распоряжении своей матери и сидела рядом с новой знакомицей на диване, пока она с напряженным вниманием читала письма. От бледных солнечных лучей, косо падавших сквозь пыльное окно, сочные краски ее переливчатого наряда сделались еще ярче и в ее волосах — высоко заколотых на затылке, в точности как у меня, — вспыхивали крохотные искорки. Закончив читать, Люсия с минуту молчала, перебирая письма с таким видом, словно не верила, что держит их в руках.

— Странно, — наконец промолвила она, — но у меня такое ощущение, будто я давно знаю Розину. Мама тоже любила фортепьяно и музицировала с большим искусством при каждой возможности…

Мы посмотрели друга на друга, и во взгляде Люсии я прочла ту же самую догадку, что осенила меня.

— Люсия… позвольте спросить, сколько вам лет?

— Двадцать один.

— А когда у вас день рождения?

— Че…четырнадцатого февраля.

— Значит, на свет вы появились ровно за месяц до меня… и спустя девять с небольшим месяцев со дня последнего письма Розины. И ваша матушка любила фортепьяно и никогда не рассказывала о своем прошлом.

Бумажные листки захрустели в судорожно стиснувшихся пальцах Люсии. Она отложила письма в сторону и медленно повернулась ко мне, словно пробуждаясь ото сна.

— Это все объясняет, — тихо произнесла она. — Почему мы никогда не задерживались долго на одном месте… почему мама никогда никому не сообщала, куда мы направляемся дальше… почему меня неудержимо повлекло сюда сегодня… Это судьба, вы правильно сказали… Вот о чем говорил серолицый мужчина тогда в саду: он хранил матушкину тайну, но кто-то узнал, что Розина Вентворт находится в Руане… поэтому мы и бежали оттуда на следующий же день.

Ее сцепленные на коленях руки дрожали, на щеках выступили алые пятна.

— Конечно же, это означает, что я… что мама не была замужем, когда…

— Мы этого не знаем наверное. — Я накрыла ладонью ее руки, совсем ледяные. — Возможно, Феликс Мордаунт женился на ней, а потом… с ним что-то случилось.

— Нет, вне всякого сомнения, он соблазнил и бросил ее, как и опасалась служанка Лили. Мама часто предостерегала меня. «Когда ты полюбишь, — говорила она, — не доверяй своему сердцу, внимай лишь голосу рассудка. Чтобы соблазнить тебя, мужчина скажет все, что угодно, посулит все, что угодно, причем совершенно искренне, но, как только ты отдашься, он потеряет всякий интерес к тебе и уйдет, даже не оглянувшись». Я всегда понимала, что мама знает это по горькому опыту, хотя она так и не призналась в этом.

— Даже если вы правы, ваш отец — я имею в виду Жюля Эрдена — проявил к ней сочувствие… И по закону вы его дочь, — добавила я не так уверенно, как мне хотелось бы.

— Скорее всего, никакого Жюля Эрдена и не существовало вовсе. Неужто пожилой француз женился бы на безденежной англичанке, от которой отрекся отец и которая носит под сердцем ребенка от другого мужчины? Скорее всего, мама просто выдумала его из соображений приличия.

— А каким именем называлась ваша матушка? — спросила я.

— Маделин.

— А… когда у нее был день рождения?

— Двадцать седьмого июля — она никогда мне не говорила, сколько ей лет. В детстве я часто восхищалась, какая у меня молодая и красивая мама. Но потом на ее лице пролегли морщины, и она все больше худела с каждым годом… Понятное дело, бедняжку преждевременно состарил вечный страх…

— А от чего она умерла?

— Сердце отказало, как и у вашей матушки. Мы поднимались по лестнице в пансионе — в прошлом декабре, в Париже, — и она вдруг кашлянула, потом глубоко вздохнула, и у нее подкосились ноги. Я подхватила ее… думала, с ней приключился обморок, но она испустила дух у меня на руках.