Книга реки. В одиночку под парусом - Владимир Федорович Кравченко

значит, с ним все в порядке. Человек не безнадежен. Нормален попросту.

Мужик несмело поднял руку и ответил мне. С ухмылкой на небритой сизой физиономии — словно удивляясь самому себе. 

Козьмодемьянск

Надев на правую руку перчатку и удерживая ею шкот, я старался измерить тягу ветра, его живое дыхание и величину грозящей мне опасности, чтобы точно определить площадь парусности — не больше, но и не меньше допустимого. Чтоб не опрокинуться и не потерять в скорости. Это целое искусство — оно приходит с опытом. Почувствовать ветер и взять на парусе три рифа вместо положенных четырех-пяти.

Лодка летела вперед, тараня набегающие справа волны, оставляя за собой белые пенные усы. Вода кипела под стойкой румпеля, уходя в длинный кильватерный след. Взгляд в кильватер доставлял неизменное удовольствие, бодрил и действовал умиротворяюще, — вот и еще пара километров осталась за кормой, пройденных с помощью парусов и веревок.

Я вплывал в то самое слепое пятно, не отмеченное на моей карте из-за ошибки копировщика. Посреди нее зияла дыра, в которую провалился целый город Козьмодемьянск с его домами, улицами, площадями, набережной и многотысячным населением. Иду вслепую, без карты. Город то ли справа, то ли слева по курсу. Обхожу на пяти рифах обдуваемый сильным ветром мыс, за ним вижу пристанский дебаркадер. Козьмодемьянск! Собравшаяся на дебаркадере публика сначала удивленно хлопает глазами, рассматривая мою приближающуюся лодку, потом начинает отпускать реплики в мой адрес, сопровождая их вызывающими жестами. Компания сильно навеселе и жаждет развлечений. Я меняю свое первоначальное решение пристать к дебаркадеру и иду мимо пристани. Подвыпившие парни откровенно потешаются надо мною, пересыпая свои остроты матюгами.

На дамбе крупная надпись: «Бендер — Васюки. Киса и Ося были тут. 1927 г.». Надо же! — вспоминаю я. Так ведь это же городок, выведенный Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях» под именем Васюки! Именно здесь состоялся достопамятный шахматный сеанс одновременной игры, данный липовым гроссмейстером Остапом Бендером васюковской секции любителей шахмат в полном ее составе. Благополучно проиграв все партии и лишь две сведя к ничьей, Остап бежал из города, облегчив кассу васюковских шахматистов на 21 рубль 60 копеек. Грандиозный мегапроект Нью-Васюки не состоялся. Возможно, на пристани Козьмодемьянска буянили потомки тех самых шахматистов, выплескивая чувство исторической обиды на головы всех заворачивающих в родной городок чужаков как потенциальных жуликов, прохиндеев и прожектеров.

Между тем дело клонилось к вечеру. Развернув парус до последнего дюйма, я гнал лодку все вперед и вперед в поисках подходящего для стоянки и ночлега места. Справа по борту тянулись сплошные камыши с осокой, закрывающие от меня сам берег. Смеркалось. Я начинал нервничать — неужели придется ночевать в лодке?

В бинокль наконец различаю полоску песчаного берега, едва видимую в сгущающихся сумерках. Рвусь сквозь камыши. Наконец достигаю берега.

Уже в полной темноте с фонариком разбиваю палатку, стаскиваю в нее рюкзаки. Ужинаю на берегу — пакет молока, хлеб, сало, выбор не так велик. Костра разводить не стал.

У берега поверху ходило огромное, просто пугающее количество больной рыбы. Зараженная рыба стягивалась к тихому берегу, защищенному от волн стеной из камыша, и медленно умирала на мелководье, раздираемая поселившимся в ней паразитом, высасывающим из рыбины все соки вместе с жизнью.

Звезды узкими лучиками пронзают ночную темь. Лодка черным тюленем разлеглась у берега, за бортом ее кипело и бурлило живое. Ночь полнилась всплесками, шорохами, отзвуками чьих-то едва различимых голосов, в которых чудились мольба, боль, отчаяние. Казалось, моей палатки достигал голос самой реки — больной, страдающей, молящей о помощи. Чтобы не слышать предсмертного этого плеска, я заткнул уши взятой из аптечки ватой, чувствуя, как меня пробирает озноб от суеверной жути. Вода — лучший проводник звука. Звук над водой распространяется на неимоверные расстояния. Особенно ночью, когда ветер спадает, вода разглаживается и превращается в идеальный отражатель. Багровая луна плыла по небу, освещая контуры туч, налитая бурыми марсианскими красками пожарищ, войн, природных катаклизмов и знамений, означающих возможную перемену погоды к худшему.

Утром солнце, день чудесный. Ветер как на заказ. Завтракаю макаронами и чаем с последним куском хлеба, обильно политого медом. Вышел в двенадцать часов. Больной рыбы у берега за ночь только прибавилось. Вел лодку сквозь кишащую большими и малыми рыбинами воду, осторожно шевеля веслом. Лещи, подлещики, густера бились о лодку и с плеском шарахались в сторону, освобождая проход. А у некоторых уже и сил не оставалось на этот последний всплеск жизни, так и ложились под мой штевень покорно и вяло, как водоросли. Я плыл словно в живом бульоне. Плыл и понимал, что этот день уже не забуду никогда…

Достигнув большой воды, поднял парус и пошел, — ветер дул сначала не сильный и не слабый, именно такой, чтобы плыть отдыхая. Любовался красивым скальным чувашским берегом справа по борту, к которому прижимался. Правобережные кручи иногда называют Малыми Жигулями. Я замечал, как постепенно меняется растительность на берегах Волги: на смену северной сосне приходила береза, осина, дуб. Высокий, крутой, поросший разнолесьем берег сочился родниками с кристально чистой, ломящей зубы водой. У одного из родников пристал к берегу и пополнил запасы воды, — вернее, опорожнил все емкости и залил их по новой настоящей, только что выбившейся из-под земли ключевой. Иногда на прибрежных камнях замечал мальчиков с удочками и всякий раз задавался вопросом: как они спустились с почти отвесной стены берега, какими немыслимыми тропами? Мальчики были из расположенных наверху чувашских деревень.

Наконец пристаю к острову — прекрасные песчаные кручи с пляжными отмелями, травяной берег, хороший чистый лесок. Решаю заночевать на этом месте. До Чебоксар отсюда по прямой — двадцать километров. 

Чебоксары

Обнаружились соседи по берегу — трое молодых парней-чувашей, предложивших мне ухи. Я присел к их костру. Ребята были деревенские. На легкой плоскодонке рискнули выгрести на середину моря и теперь застряли на этих островах, дожидаясь, пока ветер стихнет и мешанина волновой толчеи уляжется.

Коноводил (или капитанствовал) у них Николай — тридцатилетний приземистый малый, туговатый в разговоре, — речь шла у него из горла толчками, членораздельными долями одного предложения, которые ты сам должен был складывать в одно целое, как калькулятор энную сумму, выводить за скобки неясно проглядывающий смысл, а потом отвечать как можно внятнее, терпеливей, доброжелательней. Да, другой народ, с чуточку другим способом мышления, жизни и даже жестикуляции с артикуляцией. Но парни лучились доброжелательством. А больше всех — сам Николай.

Ребята,