Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова - Е. Бурденков

В РККА были тогда большие проблемы не только со снабжением, но с боевой выучкой и особенно с дисциплиной. Приведу пример из собственного опыта. Как-то члена Военного совета нашей армии Штернберга (он был ученый, профессор астрономии) и меня направили в одну свежепополненную часть, которую предполагали скоро отправить на фронт. Нам следовало проверить ее боевую готовность и состояние снабжения. Приезжаем в часть, входим в казарму, никто, даже дежурный и дневальный, не обращают на нас никакого внимания – все заняты своими делами. Многие красноармейцы лежали на нарах в обнимку с женщинами, вероятно, с приехавшими их навестить женами. И тут же, в казарме, у всех на глазах занимались тем, что полагается в таких случаях делать мужчине и женщине после разлуки. С некоторыми красноармейцами Штернберг попытался поговорить, но ему отвечали односложно и неохотно. Наконец, явился командир части, но на его «Смирно!» снова никто не отреагировал. И такая часть была направлена на фронт! Можно себе представить, как она воевала.

Дисциплину наши командиры подтягивали по-разному. Когда в дивизии Азина в одном из полков (Елабужском) выбросили плакат «Долой братоубийственную войну!», он вывел этот полк из боя, разоружил, построил и начал собственноручно расстреливать каждого десятого. После пятого расстрелянного таким образом остальные закричали: «Хватит, будем воевать!». Тогда Азии скомандовал «В ружье!» и снова послал полк в окопы, пополнив убыль коммунистами. Потом этот полк стал у него одним из самых боевых. Точно так же Азин как-то «убедил» крестьян доставить на передовую патроны. Мы в штабе о его «художествах» знали, но сделать ничего не могли.

Он вообще был сорвиголова. Однажды сидел в своем штабном вагоне и пил со штабными чай. Ему докладывают, что привели семерых пленных колчаковских офицеров. Азин встает и выходит, говоря: «Продолжайте, я сейчас». С улицы раздается семь выстрелов, Азин возвращается и как ни в чем ни бывало продолжает чаевничать. Он ненавидел белых офицеров, считал их предателями и, несмотря на строгое предписание направлять их в штаб армии, всегда собственноручно расстреливал. Пленным же солдатам предлагал перейти на сторону советской власти, и если те отказывались, отпускал на все четыре стороны. Презирал трусов, гнал их от себя либо расстреливал, но людей храбрых, находчивых обожал. Очень любил Чевырева, другого комдива нашей армии, как человека смелого, быстрого в решениях и талантливого командира. Азин недолюбливал финансовый контроль и денежную отчетность, инспекторов РКП[115] близко к себе не подпускал, говорил: «Вот разобьем Колчака, тогда и начнем деньги считать, а теперь воевать надо». Понятно, что с такими командирами вся повседневная, будничная организационная работа легла на плечи коммунистов. Им, впрочем, тоже часто приходилось вынимать наган – в армию наряду с людьми преданными проникали и враги.

В мае 1919 года вместе с комиссаром армии Борисом Шапошниковым я ездил в Сергач проверять состояние перевезенных туда из Вятских Полян армейских складов. Все оказалось в порядке, мы все пересчитали, на выдержку перевесили хлеб. Часть зерна уже размололи на муку. Ездил я и на эту мельницу, стоявшую на реке Пьяной. Несмотря на название, речка оказалась очень рыбной и, говорят, полна рыбы по сей день. Ежедневно питаясь рыбой, наши представители на этой мельнице, Новоселов и Сизых, даже поправились. Шапошников, как не хозяйственник, в этой работе участия не принимал, пропадал в сергачском горкоме и только время от времени лениво выслушивал мои доклады. Между прочим, в Сергаче я обнаружил большие запасы чая, сахару, мануфактуры, в которых армия остро нуждалась. Все это было бесхозным – владельцы-купцы давно разбежались. С разрешения штаба фронта, часть найденного мы отправили в свою армию, а прочее по акту оставили местным властям для снабжения населения.

Долго пожить в Казани мне не удалось. Наши войска перешли в наступление, Азин с ходу занял Ижевск, а Чевырев – Сарапул. Стремительно отступая, белые бросили много вооружения, боеприпасов и всякого имущества. Командующий Шорин послал меня поставить все это на учет и взять под охрану. В Сарапул я приехал вместе с помощниками – инспекторами Баженовым и Семенюком, каждый из нас собирался остановиться на своей прежней квартире. Дом, где раньше жил Баженов, был от вокзала первым и мы, грязные и голодные после теплушки, пошли вместе с ним. Было это 6 июля 1919 года. Тепло, сели мы на полянке возле дома, а Баженов пошел в дом узнать обстановку. Выходит, говорит: хозяева ушли с белыми, в доме живет семья квартирантов, приглашают остановиться у них. Семенюк отказался и пошел к себе, а мы вместе с Баженовым зашли в дом, в отведенную нам комнату. Раскланялись с квартирантами – пожилой женщиной с энергичным лицом и двумя ее дочерями. Умылись, сидим, обсуждаем план работы. Тут одна из девушек пригласила нас к столу, но мы, смутившись, от обеда отказались. Второй раз, и уже намного строже («Что еще не идете обедать, заставляете просить себя! Идите без разговоров!»), нас пригласила мать. На кухне за столом мы увидели ее, молодого человека и двух девушек, блондинку и худую как палку шатенку, которых звали Серафима (она была старшей) и Ирина. Рассказываю об этом так подробно, потому что Сима вскоре стала моей женой.

После «семейного» обеда мы навестили командира полка, от которого узнали, что ввиду продолжающихся обстрелов города белыми, работать нам можно только по ночам, да и имущества в Сарапуле они оставили сравнительно мало – намного меньше, чем в Ижевске. Зная повадку Азина все трофеи забирать себе, мы с Семенюком решили немедленно отправиться в Ижевск, а Баженова оставили в Сарапуле. Утром следующего дня, пока ждали на дворе лошадей, поболтали с хозяйскими дочерями. На вопрос Баженова о замужестве блондинка Сима сообщила, что ее «никакой дурак замуж не возьмет». Я, признаться, был удивлен такой самокритике, тем более, что Сима была очень симпатичной, даже красивой, развитой и прекрасно выглядела. Я спросил: «А если бы такой дурак нашелся, Вы пошли бы за него?». Она ответила: «За дурака – нет, не пошла бы». Тут подали лошадей, и на прощанье я ей сказал: «Не унывайте, найдется и умный жених, но при этом надо быть и самой умной». Она рассмеялась и лукаво ответила: «Постараюсь быть умной».

Отправились. 50 верст до Ижевска ехали целый день – в окрестных лесах еще бродило много белых, и приходилось двигаться с осторожностью. Все время в пути держали наготове наганы, но обошлось, и поздним вечером мы были в Ижевске. Комендант поселил нас в поповской семье (сам поп сбежал с белыми), говоря, что с перепугу попадья будет кормить до отвала. Так и вышло. Попадья страшно нас боялась и отменно угощала. На ночь все семейство запиралось в своей комнате – делай, что хочешь. Только узнав, что мы не «азинцы», она немного осмелела, но все равно разговаривала неохотно и с опаской косилась на наши наганы. Явно боялась ареста – но за что их было арестовывать? Сама она не политик, а дети маленькие.

Наутро мы явились к Азину. Меня он знал и, выслушав, зачем приехали, кисло улыбнулся и сказал: «Учитывай скорее, а то мои хлопцы живо все заберут». Выделил нам красноармейцев, и мы начали работать. Брошенного белыми имущества, действительно, оказалось очень много, особенно зимней одежды – целые склады валенок, телогреек, ватных шаровар. Все это мы с Семенюком в три дня учли, склады опечатали и отправились назад в Сарапул. Дома первой я встретил Симу, поздоровался с ней, назвав по имени, и она вся просияла. После она рассказывала, что загадала: «Если вспомнит мое имя, значит – "да"», но что это за «да», толком сама не понимала. Вскоре мы с ней подружились, вечерами подолгу говорили. Она окончила гимназию, много читала, я тоже неплохо знал классическую литературу. Сближала нас и революционная тема – ее братья были революционерами, ссыльные часто гостили в семье, и все это перекликалось с моим собственным жизненным опытом. Отец их был лесничим, мать – учительницей, оба дети крепостных. Их старшая дочь, коммунистка, была в Красной армии, сын работал в Сарапуле уездным агрономом, другая сестра – медсестрой в госпитале. Словом – интеллигентная, трудовая семья[116]. Сама Сима работала в уездном продовольственном комитете, а ее отец – в лесном отделе.