Смерть в Берлине. От Веймарской республики до разделенной Германии - Моника Блэк

Так или иначе, в усилиях некоторых берлинцев по сохранению этого «моста взаимопонимания» можно, в конечном счете, увидеть еще одно средство для обозначения различий. В мае 1944 г. протестантский дьякон по фамилии Шрёдер передал в Берлинский городской синод слова благодарности от голландских рабочих и лагерных заключенных за «вполне христианское и торжественное погребение», которое он незадолго до того провел для кого-то из их товарищей. Голландцы боялись, писал дьякон, что, когда кто-то из них умрет, его просто «закопают» (verscharrt) «без всякой церемонии» (ohne Sang und Klang). При этом дьякон Шрёдер утверждал, что похороны, которые он провел для этих рабочих и заключенных, проходили «правильно и столь же церемониально, что и германские похороны: в часовне, с игрой на фисгармонии и зажженными свечами; [там и] библейские стихи с надгробным словом и благодарением, необходимые формальности выполняются над могилой; [затем] благословение и тихая молитва!»[427]

Слова дьякона любопытны: хотя немцы считали голландцев этническими родственниками, а не низшей расой, голландские рабочие почему-то считали, что их похоронят без церемонии. Действительно, кладбище в Марцане, где покоились другие голландцы, имело довольно унизительное отличие – оно считалось бедняцким (Armenfriedhof), где людей хоронят за счет города. Что еще более знаменательно, дьякон считал необходимым защищать нормы благопристойности в обращении с мертвыми – даже иностранными. Отсюда можно заключить, что другие этих норм не соблюдали. В любом случае похоже, что проведение похорон для иностранных рабочих строго регулировалось. Рекомендации по их проведению содержал меморандум Министерства внутренних дел от августа 1944 г.; видимо, из соображений безопасности соотечественникам иностранных рабочих, занятых на тех же работах, прямо запрещалось посещать их похороны. То же касалось их немецких нанимателей. Наконец, ни тем, ни другим не разрешалось класть на могилы венки[428].

СМЫСЛ ГРАЖДАНСКОЙ СМЕРТИ

Противоположностью культурных и расовых различий в смерти была артикуляция германского единства. Для режима это означало размещение солдатской и гражданской смерти на одном уровне. Обе в равной степени считались «необходимой жертвой» ради жизни нации, ради ее выживания в окружении полчищ опасных врагов. Вокруг этого принципа оформлялся ритуал: мемориальные службы для гражданских и для солдат почти или совсем не имели различий. Партийный меморандум 1941 г. гласил, что «жертвы воздушных атак, равно как солдаты на фронте, умерли во имя величия Германии»[429]. А значит, их надо хоронить так же, как и солдат. В ноябре 1943 г. Вильгельм Крайс приступил к планированию военно-мемориального кладбища в Берлине, которое должно было стать последним пристанищем как для солдат, так и для погибших в ходе воздушной войны[430]. Спустя месяц городское берлинское правительство выпустило рекомендации по захоронению погибших в войну, где оговаривалось, что погибших гражданских – если только они не евреи и не поляки – нужно хоронить среди солдатских могил на специально отведенных участках кладбищ. Их могилы следовало отмечать точно так же, как и солдатские, то есть Железным Крестом. Если же родственники покойного гражданского лица хотели похоронить его в другом месте, они также могли (при желании) получить надгробие в форме Железного Креста[431].

Отдельным семьям, выразившим такое желание, разрешалось организовать похороны по-своему; в противном случае погибшие гражданские предавались вечности и поминались в Берлине посредством «общинных похорон» (Gemeinschaftstrauerfeier) – за счет государства. Эти церемонии устраивали местные партийные работники. Глава района украшал гражданские могилы венком со свастикой на красной полоске. Поперек венка помещалась серебряная лента с выражением сочувствия от столицы Рейха[432].

При организации коллективных похорон для гражданских лиц, погибших во время войны, местные партийцы ориентировались на журнал «Neue Gemeinschaft» [нем. «Новое содружество»], где содержались советы по музыкальному и прочему оформлению, а также подробно рассказывалось об особенно впечатляющих похоронах. Дух приведенного ниже надгробного слова, прозвучавшего на мемориальной службе по гражданским жертвам воздушной войны в 1944 г., считался образцовым:

В этот знаменательный день, когда покойники нации предаются земле, мы переживаем тайну становления. В самой глубине сердца мы чувствуем, что мы меняемся. <…> Смысл [этих] смертей – в нашем возрождении в Рейхе. Немцы по всему миру принимают участие в этих смертях. <…> Боль матерей, слезы вдов и сирот – это муки нового рождения. <…> из смерти появляется кровь нового человека, фюрера, на чьих плечах покоится здание будущего. <…> Так для нас вечный плач смерти превращается в нескончаемое и священное утверждение жизни: мрачная смерть высвобождает мощные силы![433]

Как солдатские смерти считались преображающими жертвами, необходимыми для дальнейшего выживания нации и воспроизводства расы, так и гражданские смерти служили причиной не столько для печали, сколько для возрождения, освобождения и становления. Автор этого надгробного слова настаивал, что для немцев смерть заодно с жизнью, она способна высвобождать катарсическую энергию – и не только на поле боя. Поэтому на похоронах как жертв бомбардировок, так и солдат звучали одни и те же песни; избитый мотив о солдатской дружбе – «Песня добрых товарищей» – по-прежнему был самым любимым. Более того, и гражданские, и солдатские похороны выражали коммунитарный идеал, характерный для нацизма и особенно для его взглядов на смерть. Жизнь индивида, согласно этому идеалу, конечна и столь же «мала, как зернышко на фоне просторов матери-Земли», но это зернышко является источником коллективного бессмертия, как предначертано в «вечных законах природы». Аллегории с природой и ее законами продолжали служить излюбленным выражением идеи вечной жизни расового сообщества: «Новая весна победит темные, холодные зимние ночи, кровь павших и слезы близких, оставленные позади, станут святым зерном для величия и бессмертия нашего народа»[434].