Мак и его мытарства - Энрике Вила-Матас

понял его природу – не останавливается никогда. Этот свойственный романам «порок» – еще одна причина того, что я решительно предпочитаю им рассказы. И, хотя мне встречались иногда и хорошие романы, я не переменю свое мнение по отношению к ним, потому что романы, которые мне нравятся, всегда напоминают китайскую головоломку и всегда состоят из рассказов.

Сборники рассказов – они могут быть очень похожи на личный дневник, потому что дни в них неотличимы от глав, а главы в свою очередь – от фрагментов повествования – просто идеальны, благодаря своей краткости и насыщенности, которых они же сами и требуют, они теснее связаны с реальностью, чем романы, постоянно вдающиеся в ненужные подробности.

Для меня это в порядке вещей – оказавшись в гуще яркого инцидента, где участвовали юноша с замысловатой пряжкой на поясе и колумбиец, возможно, ныне покойный, я все же сумел абстрагироваться и поразмышлять ни больше ни меньше, как о жанровой напряженности между рассказом и романом, которую отразил в своем дневнике. Ничего необычайного не было для меня и в том, что, несмотря на кажущуюся значительность этого уличного эпизода, он быстро начал терять свою важность, так что, когда приехала «Скорая помощь», я уже почти позабыл о случившемся, доказательством чему служит то, что я очень спокойно развернулся и вернулся домой как ни в чем не бывало. Там я нашел Кармен, только что пришедшую из кино, где, можно не сомневаться, ей не показывали такого «экшена», как мне, прогуливавшемуся по кварталу Койот. Я, идиот, не заметил по выражению лица, что она в высшей степени не в духе. Если бы заметил, то не стал бы спрашивать, не очень ли она страдала от жары, да и вообще ни о чем, ибо принял бы в расчет, как злобно реагирует она, будучи не в настроении, на какой бы то ни было вопрос.

Последовали исполненный неистовой ярости ответ и требование объяснить, почему это моя рубашка насквозь мокрая от пота. Жизнь свою спасал, объяснил я. И рассказал о преследовании, об ударе карате, возможно, смертельном.

– Так дальше продолжаться не может, – властно оборвала она меня.

И начала говорить, что с каждым днем я все больше бездельничаю – как будто в очередной раз решила проигнорировать, что я веду этот дневник и как будто мое присутствие при вероятном смертоубийстве доказывает мою тягу к праздности – и спросила, что я делал утром и уточнила, что ее интересует, все ли время я околачивал груши. Я же подумал о том, сколько мимолетна влюбленность, и о том, как набирает она или теряет силу еще прежде, чем пропоет петух. Я околачивал все, за исключением груш, был мой ответ. И тарелки не полетели в меня лишь по чистой случайности или, вернее, потому что их не оказалось у Кармен под рукой.

Когда по прошествии известного времени страсти утихли, Кармен спросила, когда я смогу дать ей рубашку – она, мол, пришьет оторвавшуюся пуговицу. А я осведомился, имеется ли в виду рубашка, промокшая от пота. И в ходе нелепейшего спора, разгоравшегося все жарче и ярче – я несколько раз повторил, что все пуговицы у меня на месте – Кармен вдруг назвала меня Андером.

– Но, Андер!.. – сказала она.

А это было крестильное имя Санчеса.

И ослышаться я не мог.

Все вокруг словно замерло, и даже время как будто остановилось. Мне совершенно неожиданно были представлены доказательства того, что Кармен имеет обыкновение спорить с Санчесом, при этом обращаясь к нему по имени, что опровергало ее лживые слова о том, что она никогда с ним не видится, но и подтверждало: она спорит с ним так же, как со мной.

Однако она все отрицала, и это было самое странное. И не думала я называть тебя Андером, произнесла она, а потом уже стала повторять это беспрестанно, клянясь матерью и – вот это уж было лишнее – папой римским, который, уточнила она, поляк. Перед лицом такого мне мало что оставалось – разве что погрузиться в пучину сомнений и думать, что в самом деле ослышался, хотя знал наверняка, что все я распрекрасно расслышал.

В этот самый миг, вместе с ощущением, что воскресенье нынче совсем не задалось, осенило меня постижение: сказано было именно то, что я услышал, и места сомнениям тут нет, ничего изменить я не могу, ибо что было, то было, и никак иначе не вспомнить мне то роковое мгновение, когда с ее уст сорвалось это «Но, Андер!».

Прекрасно помню все и даже то, как она по-особенному произнесла эти слова и осеклась, осознав свою ошибку. Однако предпочел согласиться и заверить ее, что в самом деле ослышался, а она, конечно, сказала что-то другое, созвучное. Однако это воскресенье еще не исчерпало свои ресурсы. Кармен взглянула на меня с нескрываемой досадой и ответила: «Ради бога, Мак, я ничего подобного не говорила». «Нет?» – переспросил я. «Нет», – сказала она таким ангельским голоском, что я от изумления потерял дар речи. «Ну, если в итоге окажется, что ты ничего не говорила…», – промямлил я. «Именно так, я не произнесла ни слова», – заверила меня Кармен с такой уверенностью, что будь она притворной, а иначе и быть не могло, ее следовало бы счесть настоящим шедевром.

29

Под вечер, еще не вполне оправившись от вчерашних потрясений, пошатываясь на подгибающихся ногах, я понес к портному пару брюк, которые были куплены в прошлом году, а теперь едва сходились на мне.

Несмотря на свои лишние четыре килограмма, я чувствовал себя таким слабым и хрупким, что казалось – ветер дунет, и меня унесет.

Портной был крайне любезен, однако в его маленькой мастерской имелась только одна кабинка для переодевания, а в ней он поставил не одно, а два зеркала, и крохотный табурет. Тесно там было, как в гробу. Мучаясь за занавеской, я чуть было не потерял равновесие, с трудом удержавшись на ногах и не разбив зеркало – или оба. Вслед за тем испугался, что умру в тот самый момент, когда пытался просунуть ногу в узкую брючину. А потом, когда был преодолен страх упасть, как раз когда умру, все пошло еще хуже: я почувствовал безмерное одиночество и, кроме того, несколько секунд не видел себя в зеркале.

Меня бросило в холодный пот – чем не доказательство, что я еще жив. Везучий я все же человек. По пути домой я вспомнил одну давнюю историю: некая дама бросила мужа и ушла