Улица Красных Зорь - Фридрих Горенштейн

– Да, Серьожа, мы должны увидеться… Я к тебе еду, скажи мне адрес.

– Когда едешь?

– Сейчас. Я возьму такси. Скажи адрес.

Ничему не удивляясь, как в продолжающемся лунном сне, Сережа сказал адрес.

– Это близко… Я скоро буду, до встречи. Ты один?

– Один, один!

– До встречи. Я буду через двадцать минут, через полчаса…

Сережа смотрел вокруг, видел свою маленькую комнату, свои вещи, привычную стену за окном, освещенную луной и ночными отсветами, видел все это и не узнавал – все приобрело какую-то дополнительную глубину, особые качества. Посидев так, он опомнился, бросился все убирать, приводить в порядок, но руки не слушались, и за что бы он ни брался, тут же бросал – и слушал, слушал, напряженно слушал, не подъехало ли такси, не позвонили ли в дверь… Уже минуло полчаса, а не звонили. Наконец режущий, никогда прежде не слышанный звук. Бросился, опрокинув по дороге стул, заранее воображая ночное лицо Каролины, ее улыбку, лучистые светло-карие глаза… Распахнул дверь сильно, широко… За дверью была призрачная пустота, освещенная тусклой электрической лампочкой. «Слуховая галлюцинация», – подумал с тоской и испугом. Бросился назад, к телефону, снял трубку, но тут же вспомнил, что не знает, куда звонить.

Когда в отчаянье ждешь звонка, когда вся жизнь твоя связана с этим звонком, молчащий телефон страшен, страшны все посторонние звуки, даже стук собственного сердца – все тогда лишнее… Но вот звонок. Схватил трубку – нет, это в дверь. Метнулся, опять опрокинув стул. За дверями – Каролина, точно такая, воплотившееся воображение: улыбка, лучистые светло-карие глаза… Но все живое, прохладное от ночного холода, пахнущее чем-то божественным.

– Извини, долго поймала такси.

«Это милое до слез слово – «Поймала»». Чтоб не разрыдаться от счастья при первых же звуках ее голоса, он молча жадно припал к ее улыбающимся губам, поднял на руки и понес, вдыхая, наслаждаясь запахом ее волос, ее прохладной кожи. Каролина обняла его за шею руками, и так он кружил с ней по комнате, пока не наткнулся на поваленный стул, едва не упав, пошатнувшись.

– Серьожа, поставь меня, покуда я еще жива, – сказала Каролина, оглядывая его жилье.

– У меня беспорядок, – едва перехватив ее взгляд, заторопился оправдываться Сережа, – комната маленькая…

– Нет, очень мило, – сказала Каролина, освободившись наконец из Сережиных объятий и поправляя волосы, – жилье бедного, но умного человека… Много книг. А это Максим Горький? – указала она на портрет Ивана Владимировича, стоявший на полке.

– Нет, это мой отец… Мой папа.

– О, похож на Горького! Хорошее русское лицо. Видно, что интеллигент и либерал.

– Да, он либерал. Немножко либерал, немножко антисемит, как многие русские интеллигенты…

– О, это нехорошо!.. Но ты на него не похож, только скулы и подбородок, а глаза другие.

– Да, глаза у меня от матери.

Наступила неловкая пауза. Сережа не знал, что дальше говорить и что дальше делать.

– Ты меня напояешь чаем? – преодолев наконец паузу, спросила Каролина.

– Напояю, – ответил Сережа, от волнения забыв, как правильно произносится это слово, и повторяя его вслед за Каролиной.

Сережа вышел в маленькую переднюю, где стояла газовая плита, нашарил спички, набрал в чайник воды – все это дрожащими руками, ломая спички и расплескивая воду. Поставив чайник на зажженную плиту, он начал шарить по полке, ища сахар и печенье.

– Серьожа, почему долго? Иди сюда, Серьожа, – позвала Каролина.

Он вошел в комнату и увидал ее уже полураздетой: своими тонкими руками, поднятыми как в танце, она извлекала заколки из волос. Мило встряхнула головой, и волосы рассыпались по ее худым плечикам, касаясь костлявых ключиц. Грудь у нее была необычайно маленькая, совсем почти детская, но бедра, которые охватывали телесного цвета кружевные трусики, были широки и хорошо развиты.

– Иди ко мне, Серьожа, – сказала Каролина и, взяв его руки своими, положила их себе на бедра, а потом вдруг высоко подняла свою легкую ножку и опустила ее Сереже на плечо. Когда Сережа по повелению этой ножки присел на кровать, Каролина своими тонкими пальчиками ловко надела на грубо вздувшуюся Сережину крайнюю плоть нежный, розового цвета, явно зарубежный гондон, мигом эту грубую, постыдно напряженную плоть облагородив. То, что исходило от Каролины и порабощало Сережу, не было ни страстью, ни похотью, это было нечто подобное сомнамбулизму, трансу, когда вместо обычного жара наслаждение приносит холод: это были движения без стонов и криков, без телесных объятий – легкие, воздушные, неутомляющие, словно не Сережино тело наслаждалось, а только душа. И во всем Сережа с блаженной радостью подчинялся Каролине, как подчиняется младенец ласкающей матери, во всем следовал за ней и принимал те телесные позы, какие она создавала и направляла. В радостном забытье, уж не зная, как более подчиниться и как полнее отдаться, он ткнулся губами к живому, эластичному, упругому, переходящему в мягкое, шелковистое, нежное, уж не в атласную кожу, а во внутреннюю слизистую оболочку… И все это – направляемый Каролиной, обнявшей Сережу за голову у затылка и пригибающей, пригибающей голову до боли в шейных позвонках.

– Нет, это ты не можешь, – сказала наконец Каролина, засмеявшись, – ты это делаешь, как тля краве… Как тля краве лижет… Ты не можешь, и никто здесь не может, – добавила она вдруг. Последние слова Каролины горячо, свинцово ударили по расслабленному Сережиному сердцу, и он лежал, сраженный, убитый ими в момент такой телесной и душевной близости, такой любви к этой женщине, которую, казалось ему, раньше он и вообразить бы не мог. Наконец он поднял на нее глаза. Она сидела на кровати, привалившись к стене, поджав ноги, обхватив руками колени, чудесно обнажая, не скрывая от него ничего своего, выворачивая перед ним, показывая самое свое интимное.

– Что ты, Серьожа? Ты обиделся?

– Я питомец комсомола, – сказал он, обняв ее ноги и целуя их, – Каролина, я не смогу жить без тебя.

– Разве? – засмеялась она. – Сможешь, Серьожа, сможешь…

– Не смогу… Я не хочу жить без тебя, теперь уже глупо жить без тебя.

– Ну спасибо, Серьожа, – сказала она, гладя его по волосам.

– Спасибо тебе, Каролина… Спасибо тебе за все. Только с тобой я понял, как пахнет счастье. У него запах твоих волос.

– Запах ты не говори, – засмеялась Каролина. – По-нашему, по-чешски запах – это нехорошо. «Какой запах» говорят, когда плохо пахнет… А когда пахнет хорошо, где-нибудь в Татрах на свежем воздухе, говорят: яка воня.

– Яка воня от тебя, – сказал Сережа и засмеялся.

– Да, хорошая воня, «Шанель номер 19».

Они говорили уже спокойно, по-семейному уютно сидели за столом, но в этом спокойном, семейном сидении рядом с Каролиной было для Сережи не меньше наслаждения, чем он испытал с ней в постели. Просто это была иная форма одного и того же – того, что даже Пушкин не в состоянии был назвать иначе, чем любовь. «Я Вас люблю, чего же боле, что я могу еще сказать». Он с радостью смотрел, как Каролина по-хозяйски наливает ему и себе чай. Это был новый, свежезаваренный чай – прежний выкипел без остатка во время их близости. Даже чайник едва не расплавился. Каролина пила чай мелкими глотками, грызла печенье мышиными своими зубками, и Сережа с умилением думал: «Если б она была мне сестрой, родной сестрой, родным по крови человеком! Я, конечно, все равно был бы в нее кровосмесительно влюблен…»