Кубинские сновидения - Кристина Гарсия

– Ты должна поехать к ним.

– Я не могу вернуться. Это невозможно.

– Ты должна это сделать. Есть вещи, значение которых ты поймешь, только когда будешь там.

– Ты не понимаешь, – кричит Лурдес и поворачивается к налетевшему ветру. Она ощущает запах волос, смазанных бриллиантином, чувствует, как скребущее лезвие оставляет сеть шрамов у нее на животе.

– Я знаю о солдате, Лурдес. Знал все эти годы, – спокойно говорит ей отец. – Но твоя мать не знала, клянусь.

– А ты? Кто тебе сказал? – Лурдес падает на тротуар, хватая ртом воздух.

– Никто. Я просто знал, и все.

Лурдес лежит на досках. Она глубоко дышит, и воздух легко проникает в ее грудь. Она смотрит вверх. Высоко в небе сверкают неясные огни – солнце, луна, другие планеты. Может быть, они ближе, чем мы думаем.

– Пожалуйста, вернись и расскажи все матери. Скажи ей, что я прошу у нее прощения. Я люблю тебя, mi hija.

Лурдес представляет белые азалии и алтарь во время воскресной торжественной мессы апрельским днем. Она поет высоким чистым голосом, тщательно выпевая каждое слово. Ей нравился апрель. Это ее любимый месяц.

Пилар

(1980)

Я роюсь в корзинах с залежалым товаром в магазине пластинок на Амстердам-авеню, когда двое мужчин без особого энтузиазма окликают меня с другой стороны улицы, больше по привычке, чем из интереса. Я рассматриваю старые пластинки на 78 оборотов с польками, с их конвертов мне улыбаются женщины в лентах. В их улыбках, застывших на тридцать лет, есть что-то гротескное. Может быть, я помогу им, если куплю их пластинки, а потом разломаю пополам. Возможно, это снимет с них какое-нибудь ужасное румынское заклятие.

Мне попадается альбом Герба Элперта, тот, где на обложке женщина во взбитых сливках. Это уже для меня неинтересно. Я где-то читала, что женщина, которая позировала для этой фотографии, была на третьем месяце беременности, а взбитые сливки, которые она так вызывающе слизывает, на самом деле всего лишь крем для бритья.

В последней корзине я нахожу старый альбом Бени Морэ. Пластинка немного поцарапана, но я покупаю ее за пятьдесят центов. У кассира мелкие черты лица под массивным лбом. Когда я благодарю его по-испански, он удивляется и хочет со мной поболтать. Мы говорим о Селии Крус, о том, что за сорок лет у нее не изменился ни голос, ни цвет волос. Кажется, ей было пятьдесят во время испано-американской войны.

Потом мы разговариваем о Лу Риде. Забавно, его фанаты всегда отыщут друг друга. Мы приходим к мнению, что лучше всего он был в те дни, когда ставил волосы белым лаком и красил ногти черным. Трудно поверить, что Лу вырос в пригородном доме на Лонг-Айленде и ходил в колледж на севере штата Нью-Йорк. Он должен был стать адвокатом или бухгалтером или, на худой конец, отцом семейства. Интересно, его мать тоже считает, что он опасен для общества?

Кассир Франко ставит альбом «Take No Prisoners». Я была на Боттон Лайн в ту ночь, когда его записали. Сколько жизней прошло с тех пор? Я думаю обо всем, что связано с этим великим панком, и вспоминаю кричащие картины, которые тогда писала.

Черт, мне всего лишь двадцать один. И я ностальгирую по своей юности?

Через неделю экзамены, а я не могу ни на чем сосредоточиться. Единственное, что мне помогает, это моя гитара. За два года я научилась на ней играть, и не так уж плохо. В университете есть группа, которая собирается по воскресным вечерам. Все мы играем припанкованный джаз. Когда у меня в руках бас-гитара, я так завожусь, что готова перевернуть все к черту вверх ногами.

Но все-таки я чувствую, что во мне что-то иссякло, какой-то сильный ветер, который наполнял меня и направлял к добру. Это причиняет мне боль. Подозреваю, что я уже не та и уже не брошусь в борьбу очертя голову. Если говорить начистоту, я чертовски рассудительна. Вот уж никогда бы не хотела стать такой.

Мы с Франко сокрушаемся о том, что пьяцца Сан-Марко стала теперь зоопарком, по которому ходят толпы с крашеными ирокезами и воткнутыми в щеки булавками. Каждый хочет хоть на день стать частью необычного шоу. Все мало-мальски интересное сразу же подхватывается толпой, становится общепринятым. Скоро мы все встанем в конвейер по выпуску типовых автомобилей.

Раньше можно было за пять баксов сходить на «Рамонес» в Ист-Виллидже. Нынче нужно платить двенадцать с полтиной, чтобы слушать их вместе с пятью тысячами скинхедов, которые своим воем ничего не дают услышать. Нет уж, увольте.

Я вхожу в травяную лавку в начале Парк-авеню. Я часто проходила мимо, но никогда не решалась зайти внутрь. Сегодня, похоже, кроме меня, здесь никого нет. По стенам развешаны сушеная змеиная кожа и мешочки с ouanga. Раскрашенные деревянные святые с сурово поджатыми губами стоят бок о бок с пластмассовыми мадоннами, подсвеченными изнутри шестиваттовыми лампочками. Склянки с радужными маслами соседствуют с амулетами и талисманами. Есть здесь и сладко пахнущее мыло, и масло для ванны в бутылях, и любовные ароматы, и снадобья, сулящие деньги и удачу. Аптекарские банки надписаны детскими печатными буквами и заполнены едкими специями.

Я не религиозна, но у меня такое чувство, что все эти простейшие ритуалы – те, что связаны с землей и сменой времен года, – наиболее глубоко укоренились в нас. Они значат для меня больше, чем абстрактные формы религии.

Владелец лавки – пожилой человек в просторной белой рубахе и хлопковой феске – советует молодой женщине со стрижеными волосами купить статуэтку Девы де ла Каридад дель Кобре, желтую свечу и пять масел: amor (любовь), sigueme (следуй за мной), уо puedo у tu по (я могу, а ты нет), ven conmigo (иди со мной), dominante (господство).

– Нацарапай его имя на свече пять раз и смажь ее этими маслами, – наставляет он. – У тебя есть фотография твоего избранника?

Женщина кивает.

– Bueno,[55]положи ее на тарелку и намажь медом. Затем разложи на ней пять рыбьих косточек и зажги свечу. Будь уверена, через две недели он будет твой.

Я завидую страсти этой женщины, ее решимости заполучить то, что, по ее мнению, ей принадлежит. Однажды и я испытала что-то подобное, когда сбежала в Майами. Но я так и не съездила на Кубу, чтобы повидать абуэлу Селию. После того побега я чувствовала, что моя судьба мне не принадлежит, что какие-то посторонние люди имеют надо мной власть и могут разрушить мои мечты, разлучить меня с бабушкой.

Я рассматриваю ожерелья рядом с кассой. Большинство из них сделаны в пять рядов и в два цвета. Я выбираю одно, красно-белое, и надеваю на шею. Затем поднимаю жезл черного дерева, на котором вырезана женщина, держащая в руках обоюдоострый топор.

– А, дочь Шанго, – произносит старик и кладет руку мне на плечо.

Я ничего не отвечаю. Глаза у него того же золотистого цвета, что и кожа, и в них – вековая мудрость.