Люди ПЕРЕХОДного периода - Григорий Ряжский

И снова это был сентябрь, так нами обоими любимый: сухой, вполне себе тёплый и всё ещё достаточно светлый по вечерам, когда, несмотря на дикие заботы, хочется, как в детстве, оказаться в подмосковном лесу и, шурша осыпавшимися листьями, бродить по осенним опушкам, вдыхать нереальные ароматы прелой земли, дурачась, выкрикивать имена друг друга, чтобы услышать, как отзовутся они гулким эхом, отразившемся от красно-жёлтой, ещё не окончательно опавшей листвы, и тайно мечтать о том, чтобы первым напороться на запоздалый культурный гриб или хотя бы кучку крепких ворсинистых опят.

Однако на деле такая мечта была уже вряд ли достижима: паровозик наш, не теряя скорости, всё ещё пыхтел, катясь даже без малых остановок, короткие же перерывы в движении целиком уходили на заправку топливом и водой…

А когда всё закончилось и мы перебрались обратно на Арбат, Витёк, распробовавший по этому поводу половину шиншилльского меню и немало поудивлявшись, посоветовал организовать доставку еды на дом, по заказам, обязавшись сделаться первым постоянным клиентом нашей кухни, потому что в жизни своей не жрал такой вкусной по качеству и дешёвой не по виду хавки. Даже ихний губернатор, сказал, в страшном сне таковского не пробовал, не то что сам он, обычный угольный банкир, хоть и с японскими корнями.

Мы снова подумали и согласились, что это вполне разумно, хотя придумано и не нами, но, в любом случае, доставка еды из «Шиншиллы» уже через месяц заработала в полную силу.

И так, скорее с бо́льшим, нежели меньшим успехом, тянулось вплоть до того момента, пока не было совершено покушение на жизнь моего мужа Германа Веневцева…

Да, в тот день я оттянулся по-нормальному, ничего не скажешь. Самого не видал, Германа этого, Елена просила, чтоб он вообще про нас с Петькой был не в курсе: сказала, не надо ему лишнего знать и беспокоиться, что вы не такие, может, а совсем другие и что можете нас обидеть как-то или задеть, а это прежде всего для дела нехорошо. Сама-то я прекрасно понимаю, что мы теперь с вами как два берега у одной реки, но он может с этим не согласиться, потому что он принципиальный и к тому же художник, с обострённым чувством противления любому злу, даже невзирая на всю полезность нашему делу вашей охранительной опеки. Ну мы с братом прикинули и согласились: решили не беспокоить мужа и шеф-повара своим положением в его бизнес-иерархии, тем более что и нужды такой особенно не было. Договор наш и так исполнялся регулярно, без сбоев, а что до выражения Елены насчёт любого зла, то лично я считаю, что это была просто оговорка по учёному мужу, психиатру из прошлых веков Зигмунду Фрейду, и больше ничего. Как говорится, «Ferendum et populo, pervenire pro vobis» — «Будь терпимей, и люди к тебе потянутся».

Так вот, про тот самый день. Покушал я тогда у них в самый первый раз, уже почитав заранее все эти хитромудрые названия, что сочиняла хозяйка, доверяя своему же чутью художника-планёра всего этого помещения. И получалось у неё так, что лучше не назовёшь. Взял, помню, «foie soufflé au miel et au romarin» — суфле из печени цыплёнка с мёдом, лимоном и розмарином. Это что-то незабываемое, честно скажу. Само по себе лёгкое, воздушное, как надутое изнутри углекислым газом, и сползает в гортань практически самостоятельно, без любого усилия зубами. Замечу, что ни сам я, ни брат мой Пётр никогда в нашем деле не касались такого раньше, ни языком, ни чем-либо другим чувствительным, так что можно сказать, повезло нам с этой «Шиншиллой». Сразу же, когда условия определяли с ней, сама первая и предложила нам, Елена эта кудрявоголовая, по ежемесячным пятницам, когда забираем своё, покушать дневного меню, на выбор, включая десерты. Но, сказала, без алкогольного листа. И железно — ни разу даже криво не взглянула после, когда заказывали под себя. Наоборот, глазами делала, что всё нормально, мужики, давайте, рубайте на здоровье, контракт наш типа в силе. А на второе брали мы сладкое, и тоже не слишком хамея. Муж её придумывал всякие мудрёные составы, под разную нужду. В тот раз взяли по порции «Мичуринс пай», это такой пирог с яблок, но в нём так до хрена корицы и мелко порубленных апельсиновых очисток, что просто можно им обожраться, натурально, и запах у него не слабей, чем у тех марципанов, которые мы с Петькой воровали, помню, из школьного перхушковского буфета.

Обычно за десертами мы переходили наверх, где у них балкон для кофейных дел и разговоров. Получалось, и там побыли, в главном зале с низким видом на реку, и тут посидели, ближе к потолку и верхнему обзору набережной и самой реки. А после не платили, просто брали конверт и покидали, как отбывшие культурный раут завсегдатаи, но с бонусом — за ту силу и страх, которые мы собой представляли.

Так было можно, так укладывалось в моей голове, так внутри меня сопротивлялось не очень, потому что не было даже самой маленькой крови: ни нам от кого-то, ни кому-то от нас. Полностью отсутствовало также любое насилие в любую сторону, которое я ненавижу с малого детства, хотя Петька у меня не такой, а по характеру своему совершенно мне обратный. Короче, мир, неразделимо стоявший между нами и Еленочкой, был такой тихий и благостный, будто изначально приглаженный нашей доброй взаимностью и пониманием с полуслова исконной сути человеческих укладов. При том, что сама она сделана была стопудово неслабо. Могла выказать любую суровую решительность в адрес всякого из её людей, какие на них работали от кухонного подвала и до газона перед главным проёмом под вывеской «Шиншилла». Если что-то не сходилось у неё или имелась любая затыка, то холодела на глазах, твердела лицом и плечьми, а голосом, наоборот, тишала, и это было опасней для тех, кто вызвал на себя её напасть, чем если бы просто крикнула б на них иль понукнула в их же сторону. Мы что, наше дело сторона, но только Петька, как я подметил, подглядывая одним глазом за тем, как Елена управляется со своим хозяйством, слишком уж часто причмокивал углом рта и чуть заметно поводил головой, молча, проявляя этими малозаметными жестами тихое восхищение от увиденного. Молодец была. Слов нет, сильная хозяйка своему мужу и правильный командир всему ихнему делу. Петька сказал, что много, наверно, училась искусству управлять людьми и подгонять их под свою волю. Типа диплом, всё такое и с красным отличием на выходе из образовательного учреждения. А я думаю, что не так. Думаю, родилась такой и с самого начала предпочла для себя ту натуру, чтобы всегда быть сверху. Такую, которую не заимел, к примеру, я, но зато какую ухватил для себя в ранние годы мой однокровный брат. И я знаю наверняка, где бы он был теперь, если б не я. Он был бы там, где он есть, но только с другим напарником по точке этой конкретной дани и по всему остальному бандитству. В курсе я также, что было бы и со мной, коли не было б его у меня, Петра моего. Был бы, наверно, каким-нибудь завалящим латынянином, учил бы латинской словесности детей с синдромом Дауна в ближайшей к нашему перхушковскому бараку спецшколе. И продолжал бы жить вместе с мамой, спя на том же дощатом полу, где она постелила нам в ночь после колонии-малолетки. Как нашлось бы на этот случай в словаре-разговорнике, прихваченным с малолетки ветром моих перемен, «Aliquam virtute boni, quae malum superare» — «Спасибо доброй силе за то, что не даёт одолеть себя злой».