Дондог - Антуан Володин

Без перерыва, от поднятия до закрытия занавеса, разворачивается этот отчет о линчевании. Подчас видно, как Дондог переворачивает страницу, но такое случается редко. Книга служит скорее чем-то вроде ритуального инструмента, шаманского орудия, чтобы перенестись в мир прошлого и кошмаров. Произносимый Дондогом текст не написан, он мямлится на искалеченном и бедном наречии воспоминания.

Таким образом, комментирует Пюффки, голос призван обрисовать непрерывный звуковой фон. Монотонно бормочущий голос выстраивает отправное драматическое пространство. Этот голос будет постоянно перечить тишине. Он властно проскальзывает в любую тишину.

К этому первичному текстуальному остову, схожему с бассо континуо, прививается еще более явно ритмический и музыкальный мотив: меланхолическое и настойчивое соло флейты.

Флейта связана с воспоминанием о Йойше, брате Дондога, говорит Дондог. Йойша был замучен во время второго уничтожения уйбуров, говорит Дондог. До резни он выказывал исключительные музыкальные способности. Он обещал вырасти в флейтиста-виртуоза, говорит Дондог. Внедряя сюда длинное флейтовое соло, Пюффки дает слово Йойше, говорит Дондог. Он тоже не приемлет смерть Йойши, говорит Дондог. И предоставляет ему слово музыкой. Он настолько раздавлен смертью Йойши и его исчезновением за пределами кромешной тьмы, что ему не удается воскресить присутствие Йойши при помощи речи, объясняет Пюффки студентке.

Тогда он препоручил это музыке, повторяет Дондог.

«Монолог Дондога» стремительно обогащается голосами, которые накладываются друг на друга, не отдавая себе в этом отчета, продолжает Пюффки после всхлипывания. Они накладываются друг на друга, и они независимы, но гармонизуются, чтобы образовать единую трагическую массу, говорит Пюффки.

Словно внутри единой памяти, утверждает он.

Прежде всего, рассказ Элианы Хочкисс.

Элиана Хочкисс оказалась вовлечена в этнические чистки и участвовала в них на стороне карателей, но она первым делом выкладывает подробности своей страстной любви к Йойше и, в качестве запоздалого эрзаца, своей любви к Дондогу. Описывает свет, который поддерживал в ней Йойша, свет чувственной красоты, который так никогда больше и не вспыхнул в ней при встрече с кем бы то ни было и, уж во всяком случае, когда она захотела обрести двусмысленное утешение в объятиях Дондога. Подчеркивает музыкальный гений Йойши, моего маленького братца, говорит Дондог. Она любила Йойшу, любила с безмерной нежностью, с необузданной искренностью, и, после того как посодействовала его убийству, утратила вкус к жизни. Она впала в безумие, пыталась в дальнейшем отыскать в Дондоге то, что продолжало существовать от Йойши, но в лагерях, по которым она скиталась, вооружившись пропуском и последним известным адресом Дондога, не обрела ни Йойшу, ни Дондога, ни рассудок.

Рассказ Элианы Хочкисс закручивается спиралью на протяжении всей пьесы, бормочет в магнитофон Пюффки. Он расслаивается на несколько уровней безумия и страдания.

К этому женскому монологу примешиваются картины, в которых инсценируется то, о чем рассказывает Элиана Хочкисс, объясняет Пюффки. Несколько площадок отведено под это в зале — в основном на сцене, но, когда не хватает места, также и среди публики. Персонажи облекают плотью эпизоды жизни Элианы Хочкисс во время и после уничтожения и в лагерях. Они пользуются этим и для того, чтобы изобразить мимикой и жестами линчевание Дондога, каким его описывает бассо континуо. Эти картины используют традиционные театральные техники. Они довольно-таки кратки. Закончившись, они, если на то достает времени и сил, могут быть сыграны еще раз.

Наряду с этим, заключает Пюффки, часть актеров занята тем, что описывает исторический контекст, в рамках которого разворачиваются личные драмы. Актеры воссоздают процесс вроде тех, что велись против карателей, когда много позже мировая революция решилась обезвредить отряды Вершвеллен. Это процесс сугубо местного значения, который вершится в окружном трибунале. Перед судьями и красными знаменами проходят чередою самые заурядные палачи, виновные мелкого пошиба, такие как Кабуко Карлик и Тонни Бронкс. Каждый заводит невыносимый рассказ об этнической резне. Довольно быстро, внахлест, сменяются допросы, судебные прения и сцены казни.

— Интересно, — сказал Маркони.

— Что? — подскочил на месте Дондог.

— Интересно, в состоянии ли был зритель различить все эти налагающиеся друг на друга слои голосов, — сказал Маркони.

— Чтобы сцену не захлестнул громогласный, режущий ухо гомон, объяснял Пюффки, — сказал Дондог, — каждый голос произносил свой текст на звуковом уровне, который помещал его лишь чуть-чуть выше шепота, между шепотом и проборматыванием сквозь зубы, если вы понимаете, что я имею в виду. Этого требовал от актеров Пюффки. И, само собой разумеется, просил каждого играть в недрах коллективной звуковой массы свою роль очень отчетливо. Перед каждым сеансом он умолял их не превращать его пьесу в какофонию. К несчастью, актеры оставались глухи ко всем увещеваниям. Они приходили играть, конечно же, из любви к авангардному театру, но еще и потому, что перед сеансом надзиратели раздавали бутерброды. Пюффки просил их также не жевать во время спектакля, чтобы не играть с набитым ртом. И здесь тоже авторитет Пюффки подвергался оголтелым нападкам, — сказал Дондог.

— Я уверен, что для актеров все это было довольно утомительно, — сказал Маркони.

— Да, — сказал Дондог. — Это было довольно утомительно для всех. И, даже если Пюффки руководил труппой с точностью дирижера, все равно резало ухо. Оставалось шумным и неприятным для слуха с начала и до конца.

— Ну вот видите, — сказал Маркони. — Этого-то я и боялся.

— Труппа никогда не собиралась в полном составе, — взгрустнул Дондог. — Были такие представления, когда в отсутствие актеров Пюффки приходилось одновременно исполнять все роли, но такое, по счастью, случалось всего раза четыре, ну, может, пять. В остальных случаях и в зависимости от дня бывало семь, девять, даже двадцать голосов, которые одновременно говорили на протяжении всего спектакля. На эти голоса накладывалось соло флейты. В некоторые вечера поддержать флейтиста приходил местный оркестр, но подобное сотрудничество искажало начальный замысел Пюффки.

— Что за инструменты? — осведомился Маркони.

— Аккордеонисты, — вздохнул Дондог. — Пюффки не мог их прогнать. Они практиковались в соседнем зале. И перед своей репетицией совали нос в театр. По отношению к ним приходилось проявлять обходительность. Это была наша единственная публика.

— А, — протянул Маркони.

— Да, — сказал Дондог. — Не считая Дондога, который каждый раз не уходил до самого конца спектакля, это была наша единственная публика.

— Не знаю, сколько их было, этих аккордеонистов, — сказал Маркони. — Но все же наверняка немалое количество.

— Да, — сказал Дондог.

— В этом преимущество театра, — сказал Маркони. — Непосредственно затрагиваешь огромную толпу.

— Та же история, изложенная книжной прозой, не имела бы такого отклика, это точно, — подтвердил Дондог.