Доизвинялся - Джей Рейнер

– А-а. – Я горестно уставился в пол. – Просто так для сведения… на будущее… что в нем было не так?

Джеффрис снисходительно улыбнулся.

– Чересчур… сладенькое? – Встав, он направился к двери, напевая себе под нос. – Наверное, в вашей стране это назвали бы «слащавым». Вот тебе и ларчик со сладостями.

От его слов меня разобрало: я столько сил и труда потратил на этот день. Я как белка в колесе крутился у плиты и выдюжил нечто удивительное. Моя речь была продуманной, плодом стараний, заботы и тщательного планирования. А теперь Джеффрис отмахивался и от нее, и вообще ото всего, что я сегодня сделал. Я пришел ради эйфории от извинения. Мне хотелось почувствовать доброе тепло залеченных эмоциональных ран. А испытывал я лишь унижение. Этого я не собирался терпеть.

– Профессор Джеффрис. Знаю, я в этой работе новичок, но мне также известно, что вы не можете написать текст извинения, которое будет вам принесено.

– Не могу?

– Это против правил.

– И это важно, потому что…

– Откуда вы знаете, что я буду держать язык за зубами? Он смерил меня взглядом.

– Любой дурак увидит, что вы веселитесь на славу, мистер Бассет, это лучшая пора вашей жизни. Вы же не собираетесь расставаться со своей эйфорией, верно?

– …И сейчас существование этих ран, которые ни врачевать, ни исцелить невозможно, хотя бы получило признание. Обида и боль, передававшиеся из поколения в поколение, от отца к сыну, от матери к дочери, наши общие обида и боль, ибо теперь мы, нанесшие их, берем на себя вину. Язык, который ныне у нас общий, язык, навязанный народам Африки нашими злыми делами, перегружен терминами угнетения, но мало пригоден к тому, чтобы просить прощения. Лишь одно слово можно найти, одно слово, столь малое в сравнении с величием поставленной перед нами задачи, но мы произносим его со смирением, ибо это все, что у нас есть. Это слово «извините». Мы просим прощения за ужасающие преступления рабства, мы просим прощения за столетия лишений, мы просим прощения за реки крови, которые мы отверзли. От моего собственного имени, от имени моей семьи и народов Великобритании и Соединенных Штатов Америки я прошу сейчас принять и эти извинения, сколь бы запоздалыми они ни были, и поверить в искренность, с которой я их приношу.

Некоторое время Джеффрис молча смотрел на листок бумаги у себя в руке, а потом аккуратно его сложил. Предвечерний дождь выстукивал над нами аплодисменты по огромному семейному зонту, под которым мы укрылись. Щелкали и жужжали фотокамеры, телеобъективы пригвоздили нас стальными взглядами, от вспышек и софитов по брюху древесных крон танцевали тени. Я бесстрастно и неподвижно стоял рядом с Джеффрисом. Он снова заговорил:

– С такими словами обратился ко мне сегодня мистер Бассет. Это прекрасные слова, продуманные и взвешенные слова, и от имени миллионов моих незаконно обобранных историей собратьев я сейчас принимаю их со смирением. Труд по расплате за долг рабства начался.

Он убрал сложенный лист во внутренний карман пиджака и отвернулся давать эксклюзивные интервью, а репортеры, став так, чтобы он попадал в кадр, начали тарабанить комментарии в камеры своих операторов.

Дженни рядом со мной прошептала:

– Очень красивая была речь, Марк, правда красивая.

– Но это не мои слова, – прошептал я в ответ. – Они…

Приложив тонкий палец к моим приоткрытым губам, она заставила меня замолчать.

– Знаю, милый. Это были слова, которые твоими устами изрекла история.

Я промолчал.

Просто не понимал, что мне в этой ситуации делать. Позвать назад журналистов и во всем сознаться? Застопорить «процесс»? Джеффрис удовлетворен. Телевизионщики получили отличный материал. И если Дженни хочется верить, что я написал эту речь, столь полную полнозвучных и высокопарных афроамериканских каденций, то вправе ли я ее разочаровывать?

Во всяком случае, верно одно: как и сказал Джеффрис, сейчас лучшая пора моей жизни.

Через несколько часов Макс прислал мне текстовое сообщение.

Оно гласило: «ВЛЛИ ГРДЛСЯ Б».

Макс не подписался, но его стиль чувствовался в самом тексте. Мы с Дженни, Сатешем, Уиллом Мастерсом и ребятами из охраны сидели в придорожном ресторанчике в нескольких милях от «Дубов Уэлтонов». Мы потягивали холодное пиво, ели цыплят-гриль и болтали с деловитой важностью людей, которые слишком долго и слишком упорно работали, но наконец провернули сделку.

Я расслабился на теплом кожзаме банкетки в нашей кабинке и, отстранившись на время от шутливого трепа, читал текст на светящемся экране сотового телефона.

– Марк?

– Эс-эм-эс от Макса?

– Вот как? Что пишет? Расскажи классу.

– Ничего. Поздравления и все.

– Да ладно тебе. Читай.

– Дженни…

– Не глупи.

– О боже. Он пишет… «Отлично поработали. Ваш. Макс О.».

Это вызывало все же меньшую неловкость, чем истинное сообщение. Ребята озадаченно переглянулись, но вспомнили, что следовало бы ободрительно мне улыбнуться, а улыбнувшись, вернулись к рассказам о своей роли в героическом эпосе прошедшего дня с его вертолетами, старыми винами и спутниковыми тарелками.

Я понятия не имел, гордился ли бы мной Вилли Брандт. Зачем мне похвалы мертвеца? Но если на Макса моя работа произвела впечатление и если так он выражает свои чувства, то сойдет и это. Вечер шел, пиво понемногу делало свое, и я постепенно перестал переживать из-за своей роли в сегодняшних событиях. Так ли уж важно, что слова принадлежали не мне? Разве они не стали моими? Это все равно как в детстве, когда я брал на себя вину за грешки Люка. Помню, однажды Люк, пытаясь палкой сбить (бросать он никогда не умел) висящий высоко на дереве каштан, разбил стекло в парнике соседки, и вместе с нагоняем мне досталась и повесть о самом преступлении. Мама снова и снова рассказывала о нем со снисходительностью нянюшки, точно это доказывало мою склонность к проказам, пока даже Люк не забыл, что виноват-то был он. Этот фрагмент семейной истории принадлежал мне. Разве сейчас не происходит нечто подобное?

Адальнейшее более чем поощряло к подобным мыслям. Через три дня мы полетели на личном реактивном самолете в Замбию на ежегодный конгресс Африканского Союза, где мне предстояло вслед за первым принести второе извинение, на сей раз перед Африкой в целом. Ничто так не укрепляет веру в себя, как полет на собственном правительственном самолете «Гольфстрим V». До встречи с Дженни у меня было лишь одно честолюбивое стремление: разбогатеть настолько, чтобы, поднявшись на борт трансатлантического рейса, никогда больше не сворачивать направо, в эконом-класс. А это многое говорит об узости моих амбиций. Я рассматривал богатство лишь с точки зрения дополнительного пространства для моих абсурдных ляжек и самолетной кормежки на английском фарфоре в бизнес-классе. Теперь я знал что к чему. Истинное определение успеха – называть по имени пилота своего «Гольфстрим V». Моего звали Крис.