Давно хотела тебе сказать - Элис Манро

Дороти в ее возрасте отличалась меньшим любопытством. На уроках ее мало что интересовало, кроме того, усвоили ли ее ученики правила арифметики и орфографии, факты из истории или физики и географии, которые она обязана была вложить им в головы. В Жанет она видела застенчивую серьезную девочку, возрастом чуть постарше ее учеников. В отношении такой девочки так и тянуло употребить слово «прилежная», именно это старомодное слово. Тогда она была убеждена – причем не было нужды ни уточнять, ни обдумывать это, – что Жанет в некоем важном смысле является продолжением ее самой. Теперь это было далеко не столь явственно; связь то ли прервалась, то ли сделалась незримой. Дороти еще некоторое время смотрела из окна спальни на худощавое загорелое внучкино тело, которое казалось ей иероглифом, начертанным на траве.

– А на М‑1… – в отчаянии возгласил Блэр Кинг, сидя на боковой веранде, попивая джин. Отчаяние его было адресовано Жанет. Дороти внимательно, хотя и не без труда следила за разговором.

– Да, М‑1! Я там провела худшие минуты моей жизни, когда ехала в Лондон в тумане, а они в тумане гонят шестьдесят миль в час, приходится подстраиваться – сплошная пелена, видимость десять футов. Мы вдвоем только что взяли автодом напрокат, я к нему еще и приноровиться-то не успела, а потом мы попали на очередной круг и долго не могли с него выбраться. Никакими силами было не разглядеть, куда сворачивать, вот мы и ездили кругами до бесконечности, как в какой-то абсурдистской любительской пьеске.

Неужели Блэр Кинг понимает, о чем она? Похоже, он понимал. Смотрел ей в лицо, одобрительно что-то бормотал. Дороти впервые слышала об автодоме, о путешествии вдвоем, да, собственно, и об М‑1. Бабушке и Виоле Жанет мало рассказывала про Европу – кроме того, что там полно туристов, в греческих домах зимой страшная сырость, а замороженная рыба, привезенная из Афин, стоит дешевле, чем та, которую вылавливают прямо в деревне. Потом она принялась описывать, чем они питались, но Виолу вскоре стало мутить.

С кем это она была вдвоем – с мужчиной или с девушкой? Дороти видела, что и Виола гадает тоже.

Три года назад Блэр Кинг с женой провели в Старом Свете шесть месяцев. Он то и дело давал понять, что не забывает о ее существовании. Мы с Нэнси. В Швейцарии машину вела Нэнси. Нэнси понравилась Португалия, а Испания не очень. Португальская коррида пришлась Нэнси больше по душе. Виола время от времени вставляла свое словечко о том, как они с мужем в 1956 году провели три недели в Великобритании. Дороти сидела, слушала, потягивала джин-тоник, который ей был совсем не по вкусу, хотя Жанет и обещала не переборщить с джином. Сетовать ей было особо не на что, пусть и не всегда удавалось уследить за ходом беседы. Ведь именно на это она и рассчитывала – что Блэр Кинг окажется из тех людей, к которым Жанет больше привыкла, что ей понравится с ним говорить, а сама Дороти, слушая их разговор, получше разберется в том, что представляет из себя ее внучка. Вот она и сидела сосредоточившись, хотя, кроме звука голосов, сосредоточиваться было особенно не на чем – на веранде было темно. Может, включим свет, предложила Дороти, а Жанет вскричала – ну нет, тогда придется закрыть окна, и будем сидеть в душной коробчонке, и жуки будут биться в стекло.

– Я совсем не против посидеть в темноте, а вы? – обратилась она к Блэру Кингу, и Дороти уловила нечто в ее голосе – почтительное, лукавое, заносчивое? – что решила потом обдумать на досуге.

Они говорили о блюдах и напитках, о болезнях и медицине, о странном враче с Крита, который, по словам Жанет, почему-то возомнил, что все иностранки приходят к нему с единственной целью – сделать аборт, так что уговорить его осмотреть, например, больное горло удавалось с великим трудом. Блэр Кинг рассказал про врача-испанца, к которому Нэнси пришла с жалобами на боли в желудке, и он дал ей такое мощное слабительное, что через два часа, в Альгамбре, ее просто скрутило и согнуло пополам.

– Это и осталось ее главным воспоминанием об Испании. Мы стоим в этом изумительно красивом месте – мы его столько раз видели на картинках, Нэнси так мечтала туда попасть, и думаем только об одном – где тут дамская уборная?

– Да, естественные надобности, – проговорила Жанет с наигранной торжественностью. – Естественные надобности – страшно неудобная штука. И они так много о себе воображают. Помню свои первые месячные. В Греции, на пароходе.

Неужели теперь принято вести такие разговоры в смешанном обществе? Дороти видела, что Виола думает именно это. И еще: неудивительно, что она не замужем.

– И надо же такому приключиться именно с Нэнси. У нее развитое чувство собственного достоинства. Вы не знакомы. Снобом ее не назовешь, но она… в общем, когда-то я называл ее «парфеткой».

– А! – произнесла Жанет, вложив в это слово одновременно и одобрение, и легкое презрение.

Блэр Кинг скорее всего этого не заметил, он продолжал говорить про свою жену. Что же такое на уме у Жанет? Это что, флирт, вот так он теперь выглядит? Несмотря на внешнюю разговорчивость и оживление, Жанет в душе явно сохраняла полный покой, без тени игривости или запальчивости, почти с отрешенностью.

От врачей они перешли к странам, где тебя запросто могут обчистить до нитки, и о других, где незапертую и набитую всяким добром машину можно на несколько дней просто бросить на улице.

– В Северной Африке у меня украли абсолютно все, – сказала Жанет. – Абсолютно все, хотя я и заперла автодом. Я тогда была одна, наш дуэт распался, а тут еще это…

Выходит, все-таки это был мужчина, подумала Дороти, но тут же поправила себя: хотя могла быть и женщина… Иногда ей случалось пожалеть о том, что она много читает и следит за событиями в мире.

– Дело было в Марракеше, – продолжала Жанет. – У меня украли все, абсолютно все – марокканские платья, ткани, которые я накупила в подарок, украшения – ну, понятное дело, еще и фотоаппарат, и все, что я привезла с собой. Я сидела в машине и плакала. И тут двое юношей-арабов – ну, скорее не юношей, а молодых мужчин, просто они были очень худощавы, и поначалу мне показалось, что они моложе, чем есть, – подошли ко мне, увидели, что я плачу, остановились, заговорили. Один довольно неплохо говорил по-английски. Поначалу я вообще отказывалась вступать в разговор, я тогда ненавидела всех арабов, всех марокканцев, мне казалось, они лично виноваты в том, что меня ограбили. Я даже не стала им говорить, что произошло, но они все не отставали – вернее, не отставал тот, который вел разговор, – и в конце концов я довольно грубо объяснила, что к чему, а они посоветовали мне пойти в полицию. Ха, сказала я, да полиция небось стояла и смотрела, как меня грабят. Но они меня все-таки убедили. Сели ко мне в кабину, стали показывать дорогу. Мне, вообще-то, пришло в голову, что мы, наверно, едем ни в какую не в полицию, а я веду себя как полная дура, но в тот момент мне было наплевать. И знаете что? Я прониклась некоторым доверием к говорившему, потому что у него были голубые глаза. Дремучий предрассудок – у нацистов тоже были голубые глаза. Но эти его глаза меня немного успокоили, и я пошла за этими двумя молодыми людьми, когда мы вылезли из машины и зашагали по путаным извилистым вонючим улочкам арабского квартала, а к тому моменту, когда я окончательно уверилась, что идем мы совсем не в полицию, я бы уже все равно не сумела отыскать дорогу обратно. Вы ведь не в полицию меня ведете, сказала я, и они не стали отпираться. Не сразу, пояснил голубоглазый. Сначала я отведу вас к себе, познакомлю с матерью!