Комната с призраками - Монтегю Родс Джеймс

что правомерна для серьезного английского джентльмена, – однако, сказав о невзгодах служанок, он так и не решился поведать о пережитом ночью кошмаре, который наиболее тяжелым камнем возлег на его сердце.

– Какая небывалая досада, сэр, – сказал секретарь. – Послушайте-ка, я с женой живу одиноко, места в доме много. Почему бы вам не побыть с нами? Знайте, отказа я не приму! Присылайте свои вещи сегодня же.

Честь по чести, Доннинг и не собирался отказываться – его, что ни час, все сильнее пугали мысли о том, что может принести ближайшая ночь. Собрав минимум пожитков, он почувствовал себя почти счастливым. Друзья, к которым он вскоре прибыл, обеспокоились его душевным состоянием и сделали все, чтобы его приободрить, – к их чести, добившись определенных успехов. И все равно, когда мужчины остались покурить вдвоем, Доннинг снова впал в депрессию. Потом он вдруг сказал:

– Хайтон, я все-таки думаю, что Карсвелл узнал, кто отверг его доклад.

Секретарь. присвистнул и спросил:

– С чего вы так решили?

Доннинг рассказал ему о своем разговоре с библиотекарем, и Хайтону осталось только согласиться, что это более чем вероятно.

– По большему счету, мне плевать, – сказал Доннинг, – но встреча с ним может быть крайне неприятной. Человек он, как я понимаю, вздорный и бескультурный.

Разговор на этом снова прервался, но от Хайтона не могла укрыться подавленность в поведении Доннинга, поэтому после недолгих колебаний он решился спросить напрямую, что мучает друга. Доннинг испытал при этом огромное облегчение.

– У меня не идет из головы человек по имени Джон Гаррингтон, – произнес он. – Вам о нем что-нибудь известно?

Хайтон был поражен этим вопросом и только уточнил, откуда этого человека знает сам Доннинг. Тогда тот изложил ему все, что случилось с ним в последнее время: в трамвае, на улице, дома. Он признался, что им целиком владеет сейчас тревожное предчувствие, и снова повторил свой вопрос. Хайтон почувствовал неловкость. Наверное, подумал он, дать ему знать, что Гаррингтон трагически погиб, будет верно – предупрежден значит вооружен. Но ведь Доннинг так нервничает, а история – нездоровая, мрачная. И нет ли между этими двумя людьми связующего звена в лице Карсвелла? Это была щекотливая ситуация для человека науки, и под конец секретарь решил ответить осторожно, а позже все обсудить с женой.

Потому он сказал, что знавал Гаррингтона в Кембридже и что человек этот скончался в 1889 году. Следом были упомянуты несколько мелких подробностей об ученых трудах покойного. Несколько позже он переговорил обо всем этом с миссис Хайтон, и она, как и предвидел супруг, незамедлительно сделала вывод, к которому он склонялся и сам. Именно она напомнила мужу о Генри Гаррингтоне, брате покойного Джона, посоветовав связаться с ним через друзей – чету Беннеттов, у которых им недавно довелось побывать в гостях.

– Генри может оказаться полнейшим кретином! – воскликнул Хайтон.

– Вот давай у Беннеттов и спросим об этом. Им виднее.

Миссис Хайтон занялась этим вопросом лично уже на следующий день. Нет особой необходимости описывать здесь в деталях, каким образом Генри Гаррингтон и Доннинг были представлены друг другу. Состоявшийся между ними разговор только и заслуживает внимания. Доннинг рассказал Гаррингтону, каким странным способом ему стало известно имя покойного и о том, что пережил сам. Затем он попросил Гаррингтона в свою очередь припомнить некоторые обстоятельства, связанные со смертью брата. Это немало удивило Гаррингтона, но отвечал он охотно.

– Должен признать, – сказал он, – что за несколько недель до несчастья на Джона по временам действительно что-то находило, но не перед самой смертью. Проявлялось это по-разному. Сначала он твердил, что за ним следят. Человеком он был впечатлительным от природы, но у него никогда прежде не возникало подобных навязчивых идей. Я никак не могу избавиться от мысли, что над ним довлела чья-то злая воля, и ваш рассказ снова оживил в моей памяти все, что случилось с ним. Как вы думаете, здесь может быть какая-то связь?

– Смутно я начинаю ощущать, что это вполне возможно. Мне говорили, что незадолго до гибели ваш брат очень резко раскритиковал в печати одну книгу. А совсем недавно я сам перебежал дорожку тому человеку, который ту книгу написал.

– Только не говорите мне, что зовут его Карсвелл.

– Речь идет именно о нем.

Генри Гаррингтон откинулся в кресле:

– Я так и думал. Я должен вам все объяснить. Мой брат несколько раз обмолвился, что считает Карсвелла виновником своих несчастий. И вот еще что вам будет небезынтересно узнать. Мой брат очень любил музыку и не пропускал в городе ни одного концерта. Месяца за три до смерти он вернулся с одного из них и показал мне программку – коллекционировал он эти штуки, вот ведь блажь. «Представляешь, – говорит, – эту я чуть не потерял. Наверное, уронил ее под кресло. Пока я шарил по карманам, мой сосед по ряду предложил мне свою. Сказал, что она ему не нужна, а потом встал и ушел. Крупный такой мужчина, никогда прежде не встречал его в партере». По его словам, тот вечер он провел очень беспокойно. А через некоторое время он перебирал свою коллекцию и между страниц той программки, которую, кстати, я не очень внимательно тогда рассмотрел, нашел обрывок бумаги с очень странной надписью, сделанной красными и черными чернилами. Почерк был затейливый, и больше всего это было похоже на рунические письмена. «Ага, – сказал мой брат, – надо думать, тот джентльмен забыл эту каллиграмму. Что и говорить, в такие рисунки обычно вкладывают немало трудов – значит, надо вернуть! Но как мне выйти с ним на связь?» Мы это дело обсудили и пришли к выводу, что не стоит давать рекламное объявление – пусть брат попытается найти его на следующем концерте, который должен был состояться очень скоро. Злополучный листок бумаги лежал поверх какой-то книги. Мы сидели у камина, потому что вечер выдался холодный и ветреный. И вот, должно быть, дверь открылась, хотя я этого не заметил, но только налетел порыв сквозняка, нетипично теплого, подхватил ту бумажку, и она угодила прямо в пламя, сгорев мгновенно, почти не оставив пепла. «Что ж, – сказал я тогда, – теперь ты уже не сможешь ее вернуть». Он с минуту молчал, а потом бросил мне довольно раздраженно:

«Верно, не смогу, но только не надо столько раз мне об этом твердить». Я заметил, что сказал всего один раз. «Четыре раза, не меньше!» – бросил в сердцах брат, и я задался мимолетным вопросом, что это на него нашло. Но перехожу к главному. Не знаю, читали ли вы